Сочинение на вольную тему

Кудравец Анатолий Павлович

— Ты, Марина, не подгоняй меня. У всякой болячки своя пора, и надо, чтобы все вызрело, лопнуло и чтобы боль улеглась.

Марина ничего не ответила, только ниже склонилась над ночевками и руки ее заходили быстрее.

Еще одна важная забота была на душе у Игната. О ней он никому не заикался, да и кто поймет. Покуда был занят самим собой, работой, в которую влез с головой, она жила в нем смутным напоминанием о чем-то таком, что непременно надо исполнить, о чем, однако, и никто не спросит, если и не сделаешь. После разговора с Мариной, разговора, который вроде ничего не менял и в то же время ставил все на свои места, забота эта словно бы вышла из

тени на яркий свет. Игнат с досадой подумал о себе: как это его хватило не сделать до сих пор того, что надо было сделать сразу, как только вернулся. Столько времени уже дома и не выбрал часок сходить к Вержбаловичам.

В первый же вечер по прибытии Марина сообщила, что живут они в той хате, которую не успел достроить Хведор. А на его вопрос: «Как живут?» — ответила: «Живут, как все…»

Дома было еще две банки консервов. Игнат взял одну, завернул в газету и пошел. Впервые после возвращения он шагал по селу средь бела дня и многому дивился. А более всего — траве. На улицах и во дворах она поднималась густой высокой щеткой, прямо бери косу и коси… Дятлина, подорожник, спорышник… Эти всегда любили улицу. Но лютики, курослеп… Даже луговые слезки перекочевали сюда… Были бы коровы, свиньи — не расселились бы так роскошно. А то ведь курицу редко увидишь. Оставалось удивляться и тому, что война пощадила и саму Липницу. Хаты стоят, как стояли до войны. А что хаты? Одна трассирующая в стреху — и задымилась, заполыхала…

Люба шла с огорода с корзиной только что накопанной картошки. Увидела Игната, опустила корзину на землю, вытерла руки о подол.

— А я уже думала, побоишься и зайти, — сказала с упреком в голосе, грустно усмехнулась, и две крупные слезы нечаянно выкатились из глаз, повисли на ресницах. Она мотнула головой, словно желая стряхнуть их, и пошла к Игнату. Поздоровались, поцеловались. Люба вновь часто заморгала и отвернулась.

— Вопщетки, не то чтоб боялся, а тяжко было. Всегда были где-то рядом, втроем, их давно нет, а я во… Боялся… Чего мне бояться? Бояться мне нечего, да и не с руки. Ты меня знаешь. Я люблю открыто смотреть людям в глаза, и свои прятать нет у меня причины. Да вот, сама знаешь, вернулся, и пошло одно на другое, столько всякого-разного… А домик, гляжу, хороший, крепко стоит, — Игнат повернул разговор на более легкое.

Срубленный в чистый угол из смолистого леса, под гонтом, дом и в самом деле прочно и ладно стоял на высоком каменном фундаменте. Если бы не фронтоны, зашитые наспех старыми досками, смотрелся бы точно игрушка.

— Домик ничего, кабы еще довести до толку… Сам так спешил, так ему хотелось погулять с людьми в своем доме! Ты же знаешь, мы всё на колесах — то в одном колхозе, то в другом. А приехали сюда, он сказал: «Все, хватит цыганить по свету. Построим свой дом, сад посадим…» Сад посадил еще на пустом участке, потом уже начали строиться. Построил, и ему построили… — Люба вымолвила это тихо, без слез, как давно переболевшее.

— А почему окна забиты? — спросил Игнат.

— Рам нету. Когда самолет разбомбил дом Казановича и его стали растаскивать — кто двери, кто окна, кто на дрова, кому что, Алик говорил: давай, мама, и мы возьмем рамы. Там же столько окон было… Он уже было и вымерил, как раз подходили, да я не дала: батька с топором встал бы, чтоб никто ничего не взял, а тут дети сами… Не пустила… Живем пока в одной половине. Зайдешь в хату?

— А ужо зайду, почему не зайти. А заодно и окна погляжу, мерку сниму. Теперь-то не выйдет, а зимой сделаю рамы. А это на во, вкинешь в чугун детям. Оно и небогато, да солдатское ведь… — Игнат отдал консервы, которые все время держал в руке.

Люба приняла их, прижала обеими руками к груди, не сказала ничего, только

внимательно посмотрела в глаза Игнату, круто повернулась и заспешила к дверям.

IX

Обратный путь Игнат выбрал так, чтобы пройти мимо колхозного двора. Дома Казановича, в котором до войны находилось правление, не было. От него остался лишь фундамент, несколько гнилых дубовых подвалин да горы раскисшей глины — на том месте, где некогда стояли выложенные белым кафелем печи. Амбары и конюшни возвышались на прежних своих местах, сад зачах вконец. После страшной зимы сорокового года все думалось: деревья оправятся — весной они укрылись листвой, некоторые даже зацвели. Затем начали усыхать. Сухостой посрезали на дрова, и правильно сделали — какой толк из вымерзшего сада. Неприятно удивило Игната иное: больше половины старой липовой обсады оказалось вырезано. Зачем было глумиться так? Нужда в дровах? Так ведь их кругом, куда ни посмотришь — только руби да таскай.

Дома спросил у Марины:

— Когда это успели липовую обсаду порешить и зачем?

— Тогда же, в войну, — ответила она и спокойно пояснила: — Кто на ночевки, кто на кадушку-липовку, кто на севалку, а кто и на дрова.

— Вопщетки, раз уж пошло так, то давай и дальше — режь, круши, жги — война все спишет! — ворчал он себе под нос и нервно ходил из угла в угол хаты.

Быть может, Игнат и забыл бы про те липы: спилили — ну и спилили! — однако через день Леник примчался из школы и, как великую радость, сообщил:

— Витик Полин еще одну липу шахнул. Всю дорогу было завалил. Теперь уже прибрал — только мелкие ветки остались.

Игнат не выдержал, решил пойти и объяснить хлопцу, что можно делать, а что негоже.

— Куда ты пойдешь? С детьми биться? — попыталась остановить его Марина. — Сама одна да их двое — и обшить, и обмыть, и накормить. Что бы она делала без Витика?..

Игнат внимательно посмотрел на жену, размышляя, как быть, и все-таки пошел.

Полина хата стояла через три двора. Распиленная на кругляки липа лежала под изгородью на улице. Сразу видно было: около дерева походила не мужская рука — и слабая, и неумелая. Какая там толщина сука, а на него замахивалась раза три-четыре и топор пускала не у самого ствола, так что обрубки торчали, как у паленой свиньи уши.

Шел Игнат с намерением хотя бы отчитать хлопца, вразумить, чтобы больше не делал так, а посмотрел на эту слабосильную неумелую работу, и расхотелось что-либо говорить. Так и пошел бы дальше по селу, если бы на дворе не заметил Витика и Раю, Полину меньшую. Они стояли возле табуретки и ели помидоры — маленькие зеленые шарики, почти что завязь, которая по поздней поре не могла уже ни вырасти, ни вызреть. Брали эти зеленухи-помидорки, макали в крупную соль и с голодным жадным хрустом уплетали так, что брызги летели. Помидоры и соль. Игнату даже голову повело вбок от оскомины.

— Без хлеба?! — спросил, повернув во двор. — Да у вас животы болеть будут!

— С хлебом было бы вкусней… А бульба еще варится, — засмеялся Витик.

Рая согласно закивала головой: рот ее был набит зеленью.

Во двор выглянула из хаты Поля, удивилась:

— Игнат?!

— Ага, видишь, вопщетки… — он развел руками, кивнув на табуретку.

— Что делать… — Поля махнула рукой. — Заглянул, так, может, и в хату зайдешь? — то ли спросила, то ли пригласила она.

Игнат пошел за ней. Чисто вымытые сенцы. Высокий, старой работы комод у стены. В другой половине хаты тоже чистота и прохлада. Под рамками с фотографиями подвешены на нитках серебристые картонные рыбки, зайчики. Когда-то до войны вешали такие на новогоднюю елку в колхозном клубе.