Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая

Белинский Виссарион Григорьевич

«Наслаждение красотою (говорит этот величайший романтик не только древней Греции, но и всего мира) в этом мире возможно в человеке только по воспоминанию той единой, истинной и совершенной красоты, которую душа припоминает себе в первоначальной ее родине. Вот почему зрелище прекрасного на земле, как воспоминание о красоте горней, способствует тому, чтоб окрылять душу к небесному и возвращать ее к божественному источнику всякой красоты… Красота была светлого вида в то время, когда мы, счастливым хором, следовали за Днем, в блаженном видении и созерцании; другие же за другими богами; мы зрели и совершали блаженнейшее из всех таинств; приобщались ему всецелые, непричастные бедствиям, которые в позднее время нас посетили; погружались в видения совершенные, простые, не страшные, но радостные, и созерцали их в свете чистом, сами будучи чисты и незапятнаны тем, что мы, ныне влача с собою, называем телом, мы, заключенные в него, как в раковину… Красота одна получила здесь этот жребий: быть пресветлою и достойною любви. Не вполне посвященный, развратный стремится к самой красоте, невзирая на то, что носит ее имя; он не благоговеет перед нею, а, подобно четвероногому, ищет одного чувственного наслаждения, хочет слить прекрасное с своим телом… Напротив того, вновь посвященный, увидев богам подобное лицо, изображающее красоту, сначала трепещет; его объемлет страх; потом, созерцая прекрасное,

как бога, он обожает, и если бы не боялся, что назовут его безумным, он принес бы жертву предмету любимому…» {10}

10

Белинский цитирует диалог Платона «Федра» по книге С.П. Шевырева «Теория поэзии в историческом развитии древних и новых народов», М., 1836, стр. 31–32. Отметим некоторые неточности в цитате. Нужно: «в этом земном мире возможно», «зрелище прекрасного на земле, как воспоминания о красоте горней способствует к тому, чтобы», «… и созерцали их во свете чистом»… «Не внове посвященный».

Нельзя не согласиться, что никогда романтизм не являлся в таком лучезарном и чистом свете своей духовной сущности, как в этих словах величайшего из мудрецов классической древности…

Но все это показывает только глубокость эллинского духа, часто в созерцаниях своих опережавшего самого себя, и не только не противоречит, но еще подтверждает истину, что пафос к красоте составлял высшую сторону жизни греков. А богиня красоты, – как мы уже заметили выше, – сопровождалась у них любовью и желанием… Чувство красоты, как только красоты, а не красоты и души вместе, не есть еще, высшее проявление романтизма. Женщина существовала для грека в той только мере, в какой была она прекрасна, и ее назначение было – удовлетворять чувству изящного сладострастия. Самая стыдливость ее служила к усилению страстного упоения мужчины. Елена «Илиады» – представительница греческой женщины: и боги, и смертные иногда называют ее бесстыдною и презренною, но ей покровительствует сама Киприда и собственною рукою возводит ее на ложе Александра-боговидного, позорно бежавшего с поля битвы; за нее сражаются цари и народы, гибнет Троя и пылает Илион – священная обитель царственного старца Приама… В пьесах, так превосходно переведенных Батюшковым из греческой антологии, можно видеть характер отношений любящихся, как, например, в этой эпиграмме:

Свершилось: Никагор и пламенный ЭротЗа чашей вакховой Аглаю победили.О радость! здесь они сей пояс разрешили,Стыдливости девической оплот.Вы видите: кругом рассеяны небрежноОдежды пышные надменной красоты,Покровы легкие из дымки белоснежной,И обувь стройная, и свежие цветы:Здесь все развалины роскошного убора,Свидетели любви и счастья Никагора!

В этой пьеске схвачена вся сущность романтизма по греческому воззрению: это – изящное, проникнутое грациею наслаждение. Здесь женщина – только красота, и больше ничего; здесь любовь – минута поэтического, страстного упоения, и больше ничего. Страсть насытилась – и сердце летит к новым предметам красоты. Грек обожал красоту, – и всякая прекрасная женщина имела право на его обожание. Грек был верен красоте и женщине, но не этой красоте или этой женщине. Когда женщина лишалась блеска своей красоты, она теряла вместе с ним и сердце любившего ее. И если грек ценил ее и в осень дней ее, то все же оставаясь верным своему воззрению на любовь, как на изящное наслаждение:

Тебе ль оплакивать утрату юных дней?Ты в красоте не изменилась,И для любви моейОт времени еще прелестнее явилась.Твой друг не дорожит неопытной красой,Незрелой в таинствах любовного искусства.Без жизни взор ее стыдливый и немой,И робкий поцелуй без чувства.Но ты, владычица любви, —Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень;И в осень дней твоих не погасает пламень,Текущий с жизнию в крови…

Сколько страсти и задушевной грации в этой эпиграмме:

В Лаисе нравится улыбка на устах,Ее пленительны для сердца разговоры;Но мне милей ее потупленные взорыИ слезы горести внезапной на очах.Я в сумерки, вчера, одушевленный страстью,У ног ее любви все клятвы повторял,И с поцелуем, к сладострастьюНа ложе роскоши тихонько увлекал…Я таял, и Лаиса млела.Но вдруг уныла, побледнела,И слезы градом из очей!Смущенный, я прижал ее к груди моей;«Что сделалось, скажи, что сделалось с тобою?» —Спокойся, ничего, бессмертными клянусь! {11} Я мыслию была встревожена одною:Вы все обманчивы, и я… тебя страшусь.

11

В «Отечественных записках» – «Спокойна ничего…» и т. д.

Романтическая лира Эллады умела воспевать не одно только счастие в любви, как страстное и изящное наслаждение, и не одну муку неразделенной страсти: она умела плакать еще и над урною милого праха, и элегия, этот ультраромантический род поэзии, был создан ею же, светлою музою Эллады. Когда от страстного любящего сердца смерть отнимала предмет любви прежде, чем жизнь отнимала любовь, грек умел любить скорбною памятью сердца:

В обители ничтожества унылой,О незабвенная! прими потоки слезИ вопль отчаянья над хладною могилой,И горсть, как ты, минутных роз.Ах, тщетно все! из вечной сени —Ничем не призовем твоей прискорбной тени;Добычу

не отдаст завистливый Аид.Здесь онемение; все хладно, все молчит;Надгробный факел мой лишь мраки освещает…Что, что вы сделали, властители небес?Скажите, что краса так рано погибает?Но ты, о мать-земля! с сей данью горьких слез,Прими почившую, поблекший цвет весенний,Прими и успокой в гостеприимной сени! {12}

12

Приводимые Белинским стихотворения из греческой антологии Батюшкова были переведены последним с французского подстрочника, сделанного для него С. С. Уваровым. Впервые были изданы в 1820 году в виде приложения к брошюре Уварова о греческой антологии. В данном случае Белинский цитирует по второму изданию «Сочинений в прозе я стихах» Батюшкова. Спб., 1834, в двух частях (стихи во второй части).

Но примеры романтизма греческого не в одной только сфере любви. «Илиада» усеяна ими. {13} Вспомните Ахиллеса,

В сердце питавшего скорбь о красноопоясанной деве,Силой Атрида отъятой.

Когда уводят от него Бризеиду, страшный силою и могуществом герой —

Бросил друзей Ахиллес, и далеко от всех, одинокий,Сел у пучины седой и, взирая на Понт темноводный,Руки в слезах простирал, умоляя любезную матерь…

13

Белинский цитирует дальше «Илиаду» в переводе Н. И. Гнедича, изд. 2-е, 1839.

Эта сила, эта мощь, которая скорбит и плачет о нанесенной сердцу ране, вместо того чтобы страшно мстить за нее, – что же это такое, если не романтизм? А тень несчастливца Патрокла, явившаяся Ахиллу во сне?

Только Пелид на брегу неумолкно-шумящего моряТяжко стенящий лежал, окруженный толпой мирмидонян,Ниц на поляне, где волны лишь шумные билися в берег.Там над Пелидом сон, сердечных, тревог укротитель,Сладкий разлился: герой истомил благородные члены,Гектора быстро гоня пред высокой стеной Илиона.Там Ахиллесу явилась душа несчастливца Патрокла,Призрак, величием с ним и очами прекрасными сходный;Та ж и одежда, и голос тот самый, сердцу знакомый…

Тень Патрокла умоляет Ахилла о погребении и о том еще, когда придет час Ахилла, то чтоб кости их покоились в одной урне… Ахилл отвечает возлюбленной тени радостною готовностию совершить ее «заветы крепкие» и молит ее приблизиться к нему для дружного объятия…

Рек, и жадные руки любимца обнять распростер он;Тщетно: душа Менетида, как облако дыма, сквозь землюС воем ушла. И вскочил Ахиллес, пораженный виденьем,И руками всплеснул, и печальный так говорил он:«Боги! так подлинно есть и в аидовом доме подземномДух человека и образ, но он совершенно бесплотный!Целую ночь, я видел, душа несчастливца ПатроклаВсе надо мною стояла, стенающий, плачущий призрак;Все мне заветы твердила, ему совершенно подобясь!»

Это ли не романтизм?

А старец Приам, лобызающий руку убийцы детей своих и умоляющий его о выкупе гекторова тела?

Старец, никем не примеченный, входит в покой, и ПелидуВ ноги упав, обымает колена и руки целует,Страшные руки, детей у него погубившие многих…. . . . . . . . . . . .«Вспомни отца своего, Ахиллес, бессмертным подобный,Старца такого ж, как я, на пороге старости скорбной!Может быть, в самый сей {14} миг, и его окруживши, соседиРатью теснят, и некому старца от горя избавить…Но по крайней он мере, что жив ты и зная и слыша,Сердце тобой веселит и вседневно льстится надеждойМилого сына узреть, возвратившегось в дом из-под Трои.Я же, несчастнейший смертный, сынов возрастил браноносныхВ Трое святой, и из них ни единого мне не осталось!Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской:Их девятнадцать братьев от матери было единой;Прочих родили другие любезные жены в чертогах;Многим Арей истребитель сломил им несчастным колена,Сын остался один, {15} защищал он и град наш и граждан.Ты умертвил и его, за отчизну сражавшегось храбро, Гектора!Я для него прихожу к кораблям мирмидонским;Выкупить тело его, приношу драгоценный я выкуп.Храбрый, почти ты богов! над моим злополучием сжалься,Вспомнив Пелея родителя! я еще более жалок!Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!»Так говоря, возбудил об отце в нем печальные думы;За руку старца он взяв, от себя отклонил его тихо.Оба они вспоминая: Приам знаменитого сына,Горестно плакал, у ног ахиллесовых в прахе простертый;Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла,Плакал – и горестный стон их кругом раздавался по дому.

14

В «Отечественных записках»: «Может быть в самый же миг…» и т. д.

15

У Гнедича: «Сын оставался один…» и т. д. (ч. II, стр. 361); через семь строк нужно не «печальные думы», а «плачевные думы».