Сочинения в 2 т. Том 2

Северов Петр Федорович

Звонким морозным утром с обветренного каменного кряжа они увидели перед собой скованное льдом Охотское море. Весь белый от инея, с оледеневшими ресницами, усами и бородой, якут-проводник смеялся:

— Не верится… О, совсем не верится, что мы пришли!..

А через несколько часов, поднявшись на палубу родной «Дианы», тронутый шумной радостью экипажа, он сказал:

— Не разрешили… С оружием вступиться за товарищей нам нельзя.

Ему показалось: одним неуловимым движением весь тесный круг моряков отхлынул от него, отдалился.

— Но

мы идем на Кунасири, — сказал Рикорд. — А дальше… Что будет дальше — покажут дела!..

Быть может, и вправду судно покачнулось? От грохота каблуков, от дружного крика оно качнулось, скованное льдом, как на живой волне.

* * *

В Мацмае, как и в Хакодате, тюрьму для русских пленников японцы построили специально. Это было совершенно новое прочное здание, сложенное из массивных брусьев. Леса в Японии не хватало, но на этот случай правительство не поскупилось: наглухо закрытый деревянный ящик, по-видимому, был рассчитан на долгие времена.

Мало что изменилось в условиях жизни моряков: японский начальник в Мацмае оказался чином повыше прежнего, хакодатского; замок его богаче; прислуга и секретари многочисленней; обхождение еще вежливее — но веревочные петли остались все те же.

Даже вопросы задавал он не новые: велик ли Петербург, и сколько в нем военных казарм, и сколько в каждой казарме окон….

Тревожило моряков молчание Алексея. Несколько раз его вызывали на допросы отдельно. Возвращался он угрюмый и сосредоточенный, не решаясь взглянуть Головнину в глаза.

Теперь в его присутствии пленники больше молчали, а если и говорили, так только о чем-нибудь незначительном, а капитан, Мур и Хлебников нередко вставляли в свою речь английские и французские слова.

Что мучило Алексея в эти дни? Сознавал ли он свою вину перед товарищами? Наивная и страшная ложь о том, будто он является тайным русским разведчиком, была придумана задолго до прихода «Дианы» в залив Кунасири. Он должен был сразу же рассказать капитану об этой лжи. Нет, он таился до последней возможности, пока не понял, что его секрет неизбежно станет известным. Потом он требовал от Головнина, от Хлебникова, от матросов, чтобы они подтвердили его выдумку. Может быть, переводя ответы моряков, он подкреплял свои прежние показания?

Алексей вскоре понял, почему его окружило молчание, почему в разговорах моряков, которые временами они отрывисто и кратко вели между собой, появилось так много незнакомых слов.

Прошли еще дни, и это одиночество стало для него невыносимым. Как-то, возвратившись поздним вечером с допроса, он оттеснил плечом удивленного конвоира и припал к решетке, за которой сидели на лавке Головнин, Мур и Хлебников.

— Я больше не могу, капитан… Ты слышишь? Не могу!..

В тусклом свете бумажного фонаря были видны только его связанные руки, судорожно вцепившиеся в перекрестья решетки, и длинная взлохмаченная борода.

— Почему вы все скрываете

от меня? Или я не сын России?.. Вы же знаете, что когда на Итурупе япони взяли нас в плен, они разделили нас на две группы… Это в первой партии, в той, что осталась на Итурупе, наши люди выдумали, будто мы посланы русскими. Я и отец мой были на Кунасири. Мы отказались от этой выдумки. Тогда япони стали нас мучить и грозились убить. «Хорошо, — сказали мы, — пусть будет, как вы говорите, только не мучьте нас, а поскорее убейте». Теперь ты понимаешь, капитан, что не я придумал эту неправду? И разве могли мы знать, что «Диана» близко от Кунасири?..

— Почему ты злишься на капитана? — вкрадчиво спросил конвойный японец. — Капитан говорил на допросе неправду?..

— Нет, — сказал Алексей, выпрямляясь, выше поднимая голову. — Капитан — честный человек.

Японец насторожился:

— А ты?

— Я обманывал. Пускай меня казнят. Я повторил чужой обман потому, что боялся. — Он обернулся к Головнину: — Теперь я не боюсь смерти, капитан. Да, ни смерти, ни пытки. Я не хочу, чтобы и вы страдали из-за меня. Я тоже русский и, значит, ваш брат. Пусть проживу я на десять, на двадцать лет меньше, чем мог бы прожить, — разве это важно? Братьев я не поведу за собой в могилу. Сегодня я рассказал начальнику все, как было.

— Что ответил тебе начальник? — не скрывая волнения, спросил Головнин.

— Он сказал мне: глупый человек! Ты хочешь один умереть за всех? Это они тебя подговорили. Нет, он сам обманывает меня, япони, — это не глупость, умереть за правду.

— Спасибо, — тихо прошептал Головнин, изумленный и признанием и решимостью Алексея. — Спасибо тебе, друг, Ты не отступился от товарищей. Мы сделаем все, Алексей, чтобы выручить и тебя.

Плечи Алексея затряслись; он громко, надрывно заплакал.

— Ты говоришь мне спасибо, капитан? Ты — добрый, я знаю. Но разве я заслужил это слово?.. — Он с силой ударил себя в грудь. — Вот где она была, наша беда, во мне самом она пряталась!

Хлебников сказал ему строго:

— Успокойся. Ты еще сможешь и нашу благодарность, и дружбу заслужить.

Даже губернатор, умевший за привычной улыбкой и пустой болтовней скрывать свои истинные чувства, был поражен поведением Алексея, когда на следующий день в присутствии всей группы моряков курилец повторил показания, данные им накануне.

— Я думал, — сказал японец, поглаживая рукоять кинжала и зло прищурив глаза, — что вчера караульные дали тебе лишнюю чашку саке. Поэтому ты и говорил всякие глупости. Но сегодня, я вижу, ты трезв, и ты повторяешь вчерашнюю выдумку. Значит, хочешь сейчас же умереть?

— Я вас обманывал, — твердо сказал Алексей. — На Кунасири меня мучил главный япони. Он заставил меня обманывать. Я никогда не был на Камчатке и не знаю русских, военных. Я пришел с отцом и с родственниками на Итуруп, чтобы продать свои товары и купить рис и табак.