Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
Кабинет губернатора, или буниоса, выглядел необычно. Вместо пола — насыпь из щебня, кое-как прикрытая циновками. Потолка и вовсе не было: над головой чернела дощатая крыша. Три окошка заклеены бумагой, едва пропускавшей тусклый свет. Мебели здесь тоже не оказалось: губернатор сидел на полу, а по сторонам от него разместились помощники и слуги.
Только одну стену щедро украшали будничные доспехи буниоса: это были кривые, длинные и короткие, с зазубринами и без зазубрин ножи, многочисленные иглы, почерневшие от огня, какие-то пилы, трости и жгуты, толстые и тонкие плети, разнообразные
Сухощавый, с тусклыми безразличными глазами, с надменными складками по углам губ, начальник неподвижно сидел на возвышении, глядя в какую-то точку перед собой. Два его секретаря, в черных халатах, с кинжалами за поясами, сидели несколько позади — перед высокими, сшитыми стопами бумаги. Места по обе руки начальника заняли два его помощника. Были здесь еще и телохранители — неприметные люди: за время встречи они ни разу не подали голоса. По левой стороне у каждого из них лежали обнаженные сабли.
Пленных ввели и поставили перед губернатором в два ряда: впереди капитана и офицеров, позади матросов. Переводчиков — Алексея и пожилого курильца с японской стороны — усадили несколько в стороне на камни. Секретари поспешно придвинули к себе чернильницы.
Начальник задавал вопросы медленно, равнодушно. В запасе у него, как видно, было несколько сот вопросов, и он по опыту знал, что процедура предстоит очень долгая.
Головнин назвал свою фамилию, имя, отчество, год рождения, имя и отчество отца и матери, чин, звание, место рождения, где учился и служил, — но расспросы о давно покойных родных, о далекой рязанской деревне, о родственниках и знакомых были настолько пустыми, что он сказал начальнику напрямик:
— Нельзя ли, уважаемый, поближе к делу?
Выслушав переводчика, японцы засмеялись. Бесстрастным и скучным тоном губернатор повторил:
— Итак, имя, отчество, фамилия, место и год рождения?
Оказывается, в его арсенале были не только инструменты, развешанные на стене. Допрос тоже являлся формой пытки, рассчитанной на длительное психическое напряжение пленного. Пять и шесть часов подряд Головнин, Хлебников и Мур отвечали на одни и те же, лишь видоизмененные, вопросы, вспоминая, в каком именно часу «Диана» прибыла в Капштадт, когда проходила экватор, какие погоды встретили ее у Камчатки, сколько оставалось в запасе провизии и воды.
— В конце концов это, ей-богу, весело! — воскликнул Хлебников, смеясь, — Передай, Алексей, начальнику, что я готов так мило беседовать с ним и завтра, и каждый день… Я могу рассказать ему, какого цвета глаза были у моей бабушки и какие сорта варенья она любила. Пусть обязательно приложит эти показания к делу.
Начальник нахмурился, потом сказал устало:
— О бабушке вы расскажете в следующий раз. Это, пожалуй, интересно. А пока ступайте и ждите вызова.
Хлебников еще больше развеселился:
— Видите, как просто было избавиться от этого паука. Теперь я постараюсь рассказывать ему значительно подробней, чем он спрашивает.
Дни проходили за днями, но губернатор словно забыл о пленных. Каждое утро в тесные их клетки стучались караульные солдаты. Обычно они приводили с собою несколько чиновников, желавших получить от русских моряков что-нибудь «на память»: песню,
Важный чинуша, потный и подслеповатый, видимо, очень гордившийся своей дородностью, пухлой физиономией и вздутым животом, Головнину особенно надоел. Он принес не менее десятка вееров и требовал, чтобы на всех этих веерах капитан написал русские песни собственноручно.
Василий Михайлович в сердцах вырвал из его руки один веер… Он написал: «Если здесь будут когда-либо русские не пленные, но вооруженные, то они должны знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали, как преступников, без всякой причины. Несчастные просят земляков своих отомстить вероломному сему народу достойным образом».
— Вот, получай, сытая морда, — сказал Головнин, возвращая веер. — И постарайся получше до встречи с русскими хранить.
Японец долго рассматривал надпись. Он показал ее Алексею, который в такие часы «приема» обычно дежурил в коридоре.
— Читай…
Алексей развел руками:
— Не умею…
— Капитан очень злится, — сказал японец обиженно. — Странно, почему он так сердит? Может быть, он написал совсем не то, о чем я просил? Эй, часовой, веди меня к другим русским.
Приоткрыв дубовую решетчатую дверь, за которой в полной темноте каморки сидел на дощатой койке Хлебников, солдат приказал;
— Выходи…
Штурман вышел в узкий коридор. Японец подал ему веер, указал на запись и на переводчика. Хлебников тотчас узнал размашистый почерк капитана. Оба японца заметили, как вздрогнул и побледнел пленный.
— Читай…
— Да ведь вам уже, наверное, читали? — спросил штурман, испугавшись за Головнина, не зная, чем объяснить сто неосторожность. — Капитан рассказывал вам, что написал?
— Рассказывал, — подтвердил японец, — по я хочу, чтобы эту русскую песню ты прочитал…
— Ах, вот оно что, — песня! Значит, Василий Михайлович не рассчитывал, что назойливый толстяк вздумает проверять его запись.
— Это печальная песня, — сказал Хлебников, складывая веер. — Да печальная и правдивая… Алексей не сможет ее перевести. Но когда-нибудь, встретившись с русскими, ты обязательно покажи ее, а уж они поймут.
Алексей долго толковал что-то японцу и тот, окончательно успокоившись, бросил караульному солдату еще несколько монет.
Пристально следя за поведением заключенных, японцы больше всего удивлялись их капитану. Этот человек нашел себе странное развлечение: он вязал узелки; осторожно вытаскивал из манжета или из нашейного платка нитку, ссучивал ее в ладонях и завязывал узелок. Этих ниток с узелками, которые он бережно хранил, постепенно у него набиралось все больше. Сосредоточенный, он подолгу сидел неподвижно, внимательно рассматривая свои нитки; губы его шевелились, он то улыбался, то мрачнел… Доктор, временами осматривавший пленных озабоченно качал головой.