Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
По узкой тропинке, между камней, мы пошли вверх, на взгорье. Все было пустынно и молчаливо здесь: камень, выжженная солнцем трава. Длинная белая полоска соли лежала на гребне берега. Боцман остановился у нее.
— Видишь, ветер морской остывает, — сказал он и, собрав горсточку соли, зачем-то спрятал ее в карман.
Девушка шла впереди, легкая, сильная; она поминутно оборачивалась и, смеясь, протягивала боцману руку. Иван Иванович улыбался, поглаживал усы и, стараясь шагать бодрее, кланялся, как на сцене. Третьим шел Яша, беззаботный, как всегда. Он знал
Мы шли осторожно, нас волновал запах незнакомой земли, ее терпких трав и солнца. За перевалом лежала долина. Дальше синели холмы. Долина до краев была наполнена закатом. И совсем как где-нибудь у нас под Одессой или у Днепра — два высоких тополя стояли на склоне и маленькая белая хатенка между ними.
Мы невольно остановились. Видение Родины было полным! И одновременно мы посмотрели вверх: такие же, — в искрах звезд, и у нас бывают закаты.
Трава здесь была сочнее, тропинка отчетливей. Она вела от домика к маяку.
Все новые приметы чудились мне: невысокий сруб колодца, камень точильный, слабый огонек в окне…
Гричак поминутно останавливался, опускай руки в траву.
— Пырей! — кричал он восторженно, — Да какой сытый!
Боцман посмеивался в усы:
— Ну, хлебороб…
— Да ты тронь ее рукой, боцман, — траву. Как у нас на луговинах: сочная, блестит…
— Что ж, земля — она везде родная.
Правда, так много родного мы видели на этой земле.
Мы остановились у тополей. Теперь они были похожи на огромные черные свечи, вершины их горели густым текучим огнем.
Девушка сняла перекладину с двери, и мы вошли в темную каморку. На низком подоконнике она зажгла каганец, точно такой, как я ожидал заранее. Комната была похожа на рыбачий кубрик: скамьи вдоль стен, грубый стол. Рядом, в полутемном углу, висело большое, черное от времени распятие, а напротив — так, что Христос, пожалуй, мог бы увидеть себя — ржавый осколок зеркала в грубой самодельной оправе.
Стол был накрыт бурым брезентом со следами корабельной смолы. В жестяной чашке на нем лежали апельсины, хлеб и рядом стояла бутылка вина.
Мы сели на лавку у двери, но девушка указала на стол. Она подошла к стене, открыла низенький шкаф. На полке лежало ещё несколько апельсинов. Больше не было ничего. Она растерянно улыбнулась. Но почти в один голос мы сказали:
— Не надо… Благодарим…
Несколько минут она стояла у шкафа, смущенная, с апельсином в руке. Темные, блестящие глаза ее были печальны.
Суровая морщинка обозначилась возле губ.
Боясь обидеть хозяйку, мы присели к столу. Это было старое вино; в нем бродила крутая горечь, древний рыбачий огонь. Мы пили его большими глотками, оно текло по жилам, веселое, терпкое и ласковое вино.
Гричак сказал задумчиво:
— Красивая… Какие люди бывают, — а?!.
— Красивая, — повторила девушка нараспев.
Мы засмеялись. Нам стало вдруг весело; это был наш дом, наша родина.
— Очень хорошо, — сказал Яша, кивая на девушку.
— Нужно быть веселым при ней. Души рыбаков не любят, когда по ним
— Какие души? — удивленно спросил боцман.
— Те, за кого мы пьем.
— А за кого?
— За рыбаков. Это ведь поминки.
Мы поднялись из-за стола. Лицо боцмана побледнело.
— Поминки? — переспросил он.
Итальянец улыбнулся, потрогал серьгу. Я оглянулся вокруг: сиротские стены были пусты, синяя ночь прильнула к окнам.
— Она одна здесь живет? — спросил Гричак, тоже бледнея.
— Нет, с дедом, — безразлично сказал Яша. — Он на маяке. Трудно им, но приезжают рыбаки… — Он почему-то осекся и подмигнул нам.
Я посмотрел ему в глаза. Яша подмигнул снова и положил мне на плечо свою тяжелую руку.
Мы достали все деньги, которые были у нас, и положили на стол. Девушка смотрела в окно. Ночь отражалась в ее глазах, взгляд ее блуждал где-то далеко, за этими черными стеклами.
— Что ж, пора и прощаться, — сказал боцман.
Мы двинулись к двери. Кажется, хозяйка не верила, что мы уходим.
…Мы шли к морю, ни о чем больше не говоря. Еще пылали верхушки тополей, хотя ночь уже наполнила долину. Запах моря был сладок и свеж…
Девушка догнала нас у первых скал. Она взяла нас за руки и почти насильно повела на пригорок, откуда был виден маяк.
Короткий, зеленый луч вспыхивал и угасал. Мы следили за ним некоторое время. Мы не заметили сначала здесь, на склоне, нескольких деревянных крестов. Они стояли тесным рядом, почти сцепившись друг с другом, как живые, но под ними не было могил. Так хоронят моряков. Это была крепкая семья: три сына и отец. Уходя на лов, они пили такое же вино и в их сердцах полыхал такой же огонь. Так хоронят надежду на возвращение. Только год назад, на скалах, девушка ждала их. Потом вместе с дедом она поставила эти кресты здесь, на пригорке, откуда виден свет маяка… Мы сняли фуражки и долго смотрели на маяк, объятый синей тишиной ночи. Вспыхивала и угасала синяя полоска света. Черные свечи тополей все еще горели во тьме.
Я знал: теперь девушка должна была уйти с нами. Никаких объяснений, никаких слов, просто чувство братства; и я не подумал, и никто из нас не подумал о том, что у самого моря, на гребне берега, там, где от соленых ветров лежит длинная белая полоса, есть еще линия, стена, ложь границы, — когда между нашими сердцами ее нет. Я взял руку Марии, и она пошла с нами. Яша провожал нас.
Мы долго шли к морю, и после, на корабле, до самого родного города мы слышали ее певучий голос и смех. Мы неразлучны с Марией с тех пор.
…Я подхожу к перилам. За бортом плещет серая волна. Море совсем прозрачно, неощутимо почти…
— Мария!
Под палубой глухо и упрямо бьется сердце машины.
Я жду. Слушаю. Напряженно идут минуты тишины.
Что-то нежное и теплое греет мою ладонь. Я разжимаю руку. Апельсинная корка лежит в моей руке.
По горизонту пролетают синие вспышки света.
— Хорошо, Мария… до встречи на той, родной, без границы, земле!
…Я прячу апельсинную корку и осторожно прикрываю крышку сундучка.