Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
— Артист, — сказал Савелий. — Такие раньше на ярмарке кривлялись.
Илья перестал кашлять, щеки его побелели.
— Вы не имеете права, слышите, не имеете права убить меня! — закричал он, опять багровея, раздувая синие вены на лбу. — К чему эта комедия?
— Мы и не собираемся убивать.
— Но я убегу… все равно убегу…
— Мы запрем тебя в трюм…
— Хорошо, — согласился он весело. — Там сложен лес. Неплохой будет костер. Две щепки, двадцать минут работы, вот и огонек…
Это в первый раз он говорил честно.
— Запрем-ка, Савелий, каюту, — предложил я. —
Он крепче задраил иллюминаторы и вышел вслед за мной. Мы остановились у поручней, на том самом месте, где месяц назад прощались с ребятами, где Павел Федорович сказал:
«Главное, вы думайте, что мы все время вместе, мы ведь мыслями своими все время будем на корабле…»
— Дело серьезное, — сказал я Савелию. — Надо крепко обсудить…
— Хорошо. Помолчи. Я подумать хочу…
Мы стояли у поручней, глядя на берег, задернутый полдневной синевой. Спокойно и радостно светился снег на вершинах, все было прежним опять.
Савелий поднял голову. Я заметил, как уменьшились и почернели его зрачки.
— Если закрыть его в каюту, убежит, — сказал он. — Откроет иллюминатор и убежит. В трюме — сам сказал — пожар устроит. Это у него нечаянно прорвалось. Есть такая пакость на земле — скорпион… Я в Индии видел, вроде паука, он себя самого убьет от злости… Вот если закрыть рубку штуртроса или в канатный ящик! Замерзнет, ведь железо кругом. Куда еще? Некуда. Значит, остается одно… В машину ведь тоже нельзя его пустить? А при себе держать — не усмотришь. Потопит судно и удерет… Однако это правда, Алеша, что мы не можем его… не имеем права: потому что мы не суд?
— Нет, мы имеем право, Савелий. Что мы здесь — шаромыжники? Бродяги? Это наша родная земля.
Он спросил еще тише:
— Значит?..
— Да, — сказал я.
— Тогда нужно сжечь деньги, при нем сжечь, — пусть не подумает, что мы грабим.
— Верно. Мы сожжем деньги… И надо сделать все по порядку, с бумагой, пусть он подпишет бумагу сам…
Головач задумался.
— Сегодня вечером… Я думаю, ждать не надо. Может, и вправду ему подмога идет?
Он открыл дверь каюты. Андреев сидел у стола, перебирая игральные карты.
— А… мудрецы! — сказал он весело. — Ну, что п…придумал совет старейшин?
Савелий подошел к столу, смахнул карты.
— Гадаешь? Лучше приготовься, вечером судить будем.
Илья удивленно поднял брови, осторожно потрогал усы.
— С причастием? С присягой? — спросил он серьезно и медленно поднялся из-за стола. — Знаете, я все понял. Давайте в открытую играть. Кругом зима, за ночь снег заметет следы. Дело — есть дело. Бизнес — как говорят англичане. Я, может быть, подлец, по-вашему, конечно, но не предатель. Я никому об этом не напишу. — Он кивнул на стол, на пачку денег, уже распечатанную и аккуратно сложенную у лампы. — Ну, забудем обиды? Может быть, мало?.. Хорошо…
— Нет, довольно. — Я подошел к столу, взял деньги.
Савелий открыл стол, вытащил старую газету. Он мелко изорвал ее, сложил около печки, на железном листе. Андреев следил за его руками, он не мог оторваться от его рук, зажигавших спичку. Как только вспыхнул огонек, я поднес к нему всю пачку.
— Что вы делаете?! — истерически закричал Андреев и бросился ко
— Что вы делаете… Почему же вы молчите?! — завопил он еще громче и пополз обратно, хрипло, тяжело дыша. Он содрогался весь, он ловил руками мои колени. Было страшно и стыдно видеть это искаженное лицо, еще лишь за минуту бывшее спокойным и теперь мокрое от слез.
Горку тлеющего пепла, оставшуюся на листе, он схватил, видимо, не чувствуя боли. Утирая слезы, он измазал сажей лицо. Казалось, он хотел увериться; несколько минут ползая на коленях, он шарил вокруг печки, и, наконец, уверился, и снова стал спокойным.
Но взгляд его изменился, он смотрел на нас со страхом — так смотрят на сумасшедших.
Савелий сказал:
— Встань, бедный ты человек…
Андреев поднялся, вытер о пиджак руки. Грязная, перерезанная шрамом щека дергалась. Казалось, он хочет засмеяться.
— Ж…жест? — пробормотал он. — Мил…лионеры? Ха! Миллионеры духа?.. Идиотизм…
Головач взял его за рукав, подвел к постели.
— Сядь… мне жалко тебя, скотина.
Похоже, он ничего еще не понимал. Он выжидательно смотрел. Лицо его изменилось, оно стало притворно наивным, заискивающим.
— У меня дети… старая мать. Вы ведь на родине. Даже родины у меня нет.
Савелий объяснил спокойно:
— А у тех, кому ты яму копаешь, у нас разве нет матерей? Не подумал? Нужно догадаться… А еще говоришь — юнкером был. Книжки читал, небось по-французски умеешь? Щеки-то вытри, в грязи они!
— Больше дал бы, нет! — забормотал он, снова срываясь в плач, — Но я все равно в погранотряде доложу. Тысячонку захотели? Не получите!
Я вышел из каюты, поднялся на спардек. Было грустно и неловко слушать этого человека.
Синими пятнами на западе виднелись острова. Там, за кромкою льда, кипело вечно неспокойное море. За морем, за далекой тайгой, лежали знакомые города, тысячи дорог. В этот час в Москве только начиналось утро.
Мне хотелось побыть одному, хорошо подумать перед судом. Только теперь и как бы нечаянно я вдруг понял, как трудна правда, как тяжело бывает и сильным волей, как далеко от «понять» до «исполнить», какая решимость нужна! И любовь к жизни я вдруг понял по-иному. Всю силу этой любви. Радость бывает внезапная: щекочет в горле; воздух сладок и свеж; много непройденных дорог в мире; ноги молоды и крепки. Бывает любовь тихая, постоянная, где-то внутри горит огонек. Но какой силы должна быть любовь к жизни, к Родине, чтобы сдержать сердце, оскорбленное в своих лучших порывах?
Вот он сидит в каюте, изворачивается, лжет. Даже во лжи он уже неразборчив. Но сегодня вечером или в самую ту минуту спадет маска. Неужели он не поймет, что мы поступаем честно, что именно сила любви к жизни и чувство долга не позволяют нам иначе поступить? Да, главное, неужели он не сможет стать честным хотя бы тогда, в ту минуту? Почему-то мне долго не давала покоя эта мысль, хотя все было ясно и решено.
Вечером Савелий зажег в кают-компании лампу. Он старательно вытер стол, принес бумагу и чернильницу. Он был сосредоточенно спокоен, однако я заметил, как дрожат его руки.