Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
— Вот, кажется, все, — сказал он, внимательно оглядывая помещение. — Можно, пожалуй, начинать.
Я вышел на палубу, открыл каюту. Андреев лежал на постели, притаившись, не дыша.
— Пойдем, — сказал я, отходя от порога, ощущая в кармане пиджака тяжелый, металлический груз.
Он откликнулся тихо:
— Куда?
— На суд… ведь знаешь.
— Но вы это с…серьезно? Хорошо… Я пойду.
Ружье лежало на столе перед Савелием. За это время он успел зачем-то принести молоток и несколько ключей. Отдельно, у самой лампы, лежал маленький сплющенный
— Подсудимый, — сказал он. — Ворюга и шпик, садись там.
Покачиваясь, Андреев прошел к столу.
— X…хорошее начало, — воскликнул он весело. — Ну, джентльмены!..
Савелий взял ручку, придвинул бумагу.
— Имя, отчество, фамилия? Только правду говори.
— Зачем? Вы знаете…
— Я губ не хочу марать.
— Ах, простите… Андреев, Илья Кузьмич.
— Зачем бродил по нашей земле?
Андреев поднял голову и еще раз удивленно посмотрел на Головача. Взгляд его остановился на смятом комочке металла. Он протянул руку, Савелий принял ружье.
— Это… к…кажется, пуля? Та… моя? А ведь я мог вас пристрелить раньше еще, на скале… Только передумал. Я руку уже поднял и в…вот ошибся. Р…русская душа у меня, с этакой грустной собачьей.
Я сел рядом с Головачом, осмотрел ключи. Это были те самые ключи, которыми Илья пытался открыть кингстон.
— Отвечай-ка ты по порядку, — прервал Андреева Савелий. — Эти ухватки тебе не помогут. Хотел потопить корабль? Узнаешь эти ключи?
Илья, видимо, что-то окончательно решил. Даже щека его дергаться перестала.
— Узнаю. Прощения буду просить…
— А вот это?
Савелий взял смятую пулю.
— Хотел человека убить?
Некоторое время Андреев смотрел на него большими, бессмысленными глазами.
— Виноват… во всем виноват… — прохрипел он и вдруг пополз со стула, упал на колени.
— Так и запишем, — сказал Головач.
— Признаешь ты, что шпиком явился, на горе нашей земле?
— Обманут. Всей жизнью обманут…
— Так. Подпиши.
Андреев поднялся, заглянул Савелию в глаза. Он взял ручку, старательно, словно разучился писать, вывел подпись.
— Я… я только слово хочу сказать. Я честно…
— Говори.
— Сп…пасибо вам, товарищи…
— Слова лишу! — закричал Савелий. — Какие мы товарищи шпиону?
— Все равно… спасибо вам. Вы душу мне просветили. Я, знаете, подумал… Илья Кузьмич… Эх, Илья Кузьмич. Какой ты маленький был, грязненький человек. Человечек ты, Илья Кузьмич, земляная козявка, жалость… Я вот смеялся давеча. С чего? Вы, верно, подумали — над вами смеюсь? Нет, жизнь свою осмеиваю, больно за ошибку свою. Все ошибка! Это катаракта! И даже т…такая исповедь простая душу мою разбудила, катаракту сняла. Что ж, не верите? В сомнение ввожу? Все признал. И только одно думаю — как мы вину свою искупим, Илья Кузьмич? Она ведь большая, горькая вина. — Он махнул рукой и снова стукнул коленями о палубу. — Прощения прошу…
Цепляясь за стол, он полз к Савелию. Но тот спросил коротко, стиснув зубы:
— Все?.. Или еще врать будешь?
Андреев
— Какой мы приговор подпишем, Алексей? — громко сказал Головач. — Встань, подсудимый. В глаза нам смотри.
Я сказал только одно слово. Я смотрел Андрееву в глаза. Маленькие, светлые глазки его крались по мне, еще не веря. Густые огоньки, отражение лампы, дрожали в них, и мне казалось — они вот-вот погаснут.
Савелий встал из-за стола, сложил бумагу, вытер чернильные брызги на столе.
— Мы даем тебе эту ночь. Подумай про жизнь свою. Может, правду захочешь открыть — бумагу дадим.
Мы отвели его обратно в каюту, закрыли на ключ.
Бледные звезды севера стояли на небе. На юге, где-то над китайской землей, поднималась зеленая луна. Берег тонул в белесой морозной мгле. Ветер поскрипывал в такелаже. Гул моря, слабый, едва уловимый, доносился из-за островов.
— Ты знаешь… очень грустно, Алеша, — сказал Савелий. — Очень далеко мы от людей. Об этом не надо вспоминать. Так Павел Федорович говорил. Как же не вспоминать об этом, Алеша?
Я чувствовал, он хотел не это сказать. Может быть, он просто слов не находил. Так мы и расстались до полуночи, ни слова больше не сказав. Я остался у дверей каюты караулить Илью. Савелий ушел спать, но за часы моего дежурства он несколько раз выходил на палубу, шел на полубак и неподвижно стоял там, облокотившись о перила.
Тросы трещали от мороза, все крепче сжимался лед, было слышно, как в трюмах глухо звенели шпангоуты. Свет луны — дымный, голубой — плыл, качался над снежной равниной. К полуночи он стал волокнистым и густым. Если смотреть наверх, на светлые вершины, казалось, мы погрузились на дно.
Ветер вскоре утих, безмолвная тишина застыла над бухтой. Где-то за далекими сопками наши товарищи слушали эту же тишину. Она объяла весь мир, все бесконечные просторы, и мы, три человека, были на самом дне тишины.
Ровно в полночь Савелий пришел меня сменить. Он был по-прежнему грустен.
— Я все время думаю, Алеша, про одно, — сказал он. — Как велика наша земля. Вспомни Капштадт, Сидней… Гамбург… большой на земле простор! — а вот нам, трем людям, все-таки тесно на ней. Нет, нет… не говори, я все понимаю, я хочу сказать только, что очень трудно убивать человека так вот, когда он безоружен перед тобой. Очень тяжело это, Алеша. Есть такая песня на свете — про трех сыновей, бродяг. Испытанный человек сложил. Так и мы в этой пустыне — три сына одной земли — суд чиним.
— Я тоже об этом думал, Савелий. Только свою обиду можно простить… Когда только тебе одному больно.
Некоторое время мы еще стояли на палубе, в неподвижной лунной тишине. Два черных круга иллюминаторов каюты, где сидел Илья, смотрели на нас, как глазницы. Мертвый, молчаливый корабль был страшен в эти минуты. Такого груза он, может быть, еще не имел на борту. По над мерзлой тишиной железа, заиндевевших вентиляторов, вант, оледенелая верхушка мачты горела в свете луны собранным спокойным огнем…