Сочинения в двух томах. Том первый
Шрифт:
Франк Браун улыбнулся.
— Ну, как вам будет угодно, — сказал он.
Он заговорил со Станиславом Шахтом, спросил, как его друг доктор Монен, и о многих других, которые жили здесь во времена студенчества.
Да, Иосиф Тейссен был уже советником правления, а Клингеффер-профессором в Галле, он скоро получит кафедру анатомии. А Франц Ланген — и Бастиан — и другие…
Франк Браун слушал его и словно перелистывал живую адресную книгу университета. «Вы все еще студент?» — спросил он.
Станислав Шахт молчал, слегка обиженный. Адвокат протявкал: «Что? Вы разве не знаете? Он ведь сдал докторский экзамен — уже пять
«Уже — пять лет», — Франк Браун прикинул в уме. Значит, прошло сорок пять или сорок шесть семестров.
— Ах, вот как, — воскликнул он. Поднялся, протянул руку. — Разрешите поздравить, господин доктор, — продолжал он. — Но — скажите, что вы намерены, в сущности, предпринять?
— Ах, если бы он знал! — воскликнул адвокат.
Пришел пастор Шредер. Франк Браун подошел к нему и поздоровался.
— Какими судьбами? — удивился Шредер. — Это надо отпраздновать.
— Позвольте мне быть хозяином, — заявил Станислав Шахт. — Он должен выпить со мною за мой докторский диплом.
— А со мною за новую кафедру, — засмеялся пастор. — Не разделим ли мы лучше эту честь? Что вы скажете, доктор Шахт?
Тот согласился, и седовласый викарий заказал старый шарцгофбергер, который погребок приобрел благодаря его содействию. Он попробовал вино, остался доволен и чокнулся с Франком
Брауном.
— Вы сумели устроиться, — воскликнул он, — изъездили немало земель и морей: об этом писали в газетах. А мы должны сидеть дома и утешаться тем, что на Мозеле есть еще хорошее вино. Такой марки вы, вероятно, за границей не пили?
— Вероятно, — ответил Франк Браун. — А вы что поделываете?
— Что поделываю? — повторил вопрос пастор. — По-прежнему злюсь: на старом нашем Рейне все больше и больше пахнет Пруссией. Поэтому сочиняешь для развлечения глупые театральные пьески. Я ограбил уже всего Плавта и Теренция — теперь я работаю для Гольберга. И подумайте только, директор платит мне теперь гонорар — тоже своего рода прусское изобретение.
— Так радуйтесь же! — воскликнул адвокат Манассе. — Впрочем, пастор написал еще целый научный трактат, — обратился он к Франку Брауну, — могу вас уверить, превосходный, вдумчивый труд.
— Что за пустяки! — воскликнул старый викарий. — Просто маленький опыт…
Станислав Шахт перебил: «Ах, бросьте, ваша работа — самый ценный вклад в изучение Александрийской школы, ваша гипотеза о неоплатоновском учении об эманации…»
Он сел на своего конька и стал говорить, словно епископ на церковном соборе. Высказал возражения, заявил, что не согласен с тем, что автор встал всецело на почву трех космических принципов, хотя, правда, лишь таким путем ему удалось проникнуться духом учения Порфирия и его учеников. Манассе возразил, в спор вмешался и сам викарий. Они так волновались, будто во всем мире не было ничего более важного, чем монизм Александрийской школы, который, в сущности, был ничем иным, как мистическим самоуничтожением «я», самоуничтожением путем экстаза, аскезы и теургии.
Франк Браун молча слушал их. «Вот Германия, — думал он, — вот моя родина». Год тому назад, вспомнилось ему, он сидел в баре — где-то в Мельбурне или Сиднее, с ним было трое мужчин: судья, епископ и известный врач. Они спорили и ссорились не меньше, чем эти трое, — но у них речь шла о том, кто лучший боксер: Джимми Уолш из Тасмании или стройный Фред Коста, чемпион Нового Южного Уэльса.
Сейчас
«Вот только — все это мертво, — вздохнул он. — Давно уже умерло и пахнет гнилью, — хорошо еще, что они того не замечают».
Он спросил викария, как поживает его воспитанник, молодой Гонтрам. Адвокат Манассе тотчас же прервал свою тираду.
— Да, правда, расскажите, — ведь я, собственно, ради этого и пришел сюда. Что он пишет?
Викарий Шредер вынул бумажник и достал письмо. «Вот, прочтите сами, — сказал он, — утешительного мало», — и протянул конверт адвокату.
Франк Браун бросил взгляд на почтовый штемпель. «Из Давоса? — спросил он. — Значит, все-таки получил наследство от матери?»
— К сожалению, — вздохнул старый священник, — а ведь Иосиф был такой здоровый и свежий мальчик! Он не создан для карьеры священника, я бы выбрал что-нибудь другое, хотя и сам ношу черный сюртук, — если бы не обещал его матери на смертном одре. Впрочем, он, наверное, сам пошел бы по этому пути. Так же, как и я: ведь он сдал докторский экзамен summa cum laude. Архиепископ очень к нему расположен. Иосиф помогал мне в моей работе об Александрийской школе, из него вышел бы толк. Но вот теперь, к сожалению… — он запнулся и медленно выпил вино.
— Это произошло так внезапно? — спросил Франк Браун.
— Пожалуй, — ответил священник. — Первым поводом послужило тяжелое душевное переживание: неожиданная смерть его брата Вольфа. Вы бы видели Иосифа на кладбище: он не отходил от меня, когда я произнес небольшую речь, и смотрел на огромный венок ярко-красных роз, возложенный на гроб. До конца погребения он еще сдерживался. Но потом почувствовал себя настолько плохо, что нам пришлось нести его на руках — Шахту и мне. В коляске ему стало лучше, но у меня дома им овладела апатия. Единственное, что он сказал мне в тот вечер, это то, что он остался теперь последним из сыновей Гонтрама и что теперь очередь за ним. Апатия не оставляла его, с той минуты он был убежден, что дни его сочтены, хотя профессора после тщательного исследования подали мне вначале большие надежды. Но потом он вдруг заболел, и день ото дня ему становилось все хуже и хуже. Теперь мы отправили его в Давос, но, по-видимому, песня его уже спета.
Он замолчал, в глазах показались крупные слезы. «Его мать была посильнее, — пробурчал адвокат, — она целых шесть лет смеялась в лицо смерти».
— Царство ей небесное, — сказал викарий и наполнил стакан. — Выпьем же за нее — in memoriam.
Они чокнулись и выпили. «Скоро он останется совсем один, старый советник юстиции, — заметил доктор Шахт. — Только дочь его, по-видимому, совершенно здорова, — наверное, она переживет его».
Адвокат пробурчал: «Фрида? Нет, не думаю».
— Почему нет? — спросил Франк Браун.