Сочинения. В 2-х томах

Клюев Николай Алексеевич

324

У вечерни два человека –

У вечерни два человека — Поп да сторож в чуйке заплатанной. На пороге железного века Стою, мертвец неоплаканный. Бог мой, с пузом распоротым, Выдал миру тайны сердечные; Дароносица распластана молотом, Ощипаны гуси — серафимы млечные. Расстреляны цветики на проталинках И мамины спицы-кудесницы… Снегурка в шубейке и валенках Хнычет у облачной лестницы. Войти бы в Божью стряпущую, Где месяц — калач анисовый… Слезинка над жизненной пущею Расцветет, как сад барбарисовый. Спицы мамины свяжут Нетленное — Чулки для мира голопятого, И братина — море струнно-пенное Выплеснет Садко богатого. Выстроит Садко Избу соборную, Подружит Верхарна с Кривополеновой И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.

325

Убежать в глухие овраги,

Убежать в глухие овраги, Схорониться в совьем

дупле От пера, колдуньи-бумаги, От жестоких книг на земле. Обернуться малой пичугой, Дом — сучок, а пища — роса, Чтоб не знать, как серною вьюгой Курятся небеса. Как в пылающих шлемах горы Навастривают мечи… Помню пагодные узоры, Чайный сад и плеск че-чун-чи. Гималаи видели ламу С ячменным русским лицом… Песнописец, Волгу и Каму Исчерпаю ли пером? Чтобы в строчках плавали барки, Запятые, как осетры… Половецкий голос татарки Черодейней пряжи сестры. В веретенце жалобы вьюги, Барабинская даль в зурне… Самурай в слепящей кольчуге Купиною предстанет мне. Совершит обряд харакири: Вынет душу, слезку-звезду… Вспомянет ли о волжской шири Китайчонок в чайном саду? Домекнутся ли по Тян-Дзину, Что под складками че-чун-чи Запевают, ласкаясь к сыну, Заонежских песен ключи?

326

Незримая паутинка

Незримая паутинка Звенит как память, как миг. Вьется жизненная тропинка Перевалом пустынных книг. Спотыкаюсь о строки-кварцы, О кремни точек, тире. Вотяки, голубые баварцы Притекают к Единой заре. На пути капканами книги: Тургенев, жасминный Фет. На пламенной ли квадриге Вознесется русский поэт? Иль как я, переметной сумкой Будет мыкать горе-судьбу? Ах, родиться бы недоумкой Песнолюбящему рабу! Не знать бы «масс», «коллектива», Святых имен на земле… Львиный Хлеб — плакучая ива С анчарным ядом в стволе.

327

Портретом ли сказать любовь,

Надпись на портрете Николаю Ильичу Архипову

Портретом ли сказать любовь, Мой кровный, неисповедимый!.. Уж зарумянилась морковь, В рассоле нежатся налимы. С бараньих почек сладкий жир Как суслик прыскает свечою, И вдовий коротает пир Комар за рамою двойною. Салазкам снится, что зима Спрядает заячью порошу… Глядь, под окно свалила тьма Лохмотьев траурную ношу. Там шепелявит коленкор Подслеповатому глазету: «Какой великопостный сор Поэт рассыпал по портрету, Как восковина строк горька, Горбаты буквы-побирушки!»… О, только б милая рука Легла на смертные подушки! О, только б обручить любовь Созвучьям — опьяненным пчелам, Когда кровавится морковь И кадки плачутся рассолом!

328

Чернильные будни в комиссариате,

Чернильные будни в комиссариате, На плакате продрог солдат, И в папахе, в штанах на вате, Желто-грязен зимний закат. Завтра поминальный день, — Память расстрелянных рабочих… Расцветет ли в сердцах сирень У живых, до ран неохочих? Расплетут ли девушки косы, Старцы воссядут ли у ворот, Светорунные мериносы Сойдутся ль у чермных вод? Дохнет ли вертоград изюмом, Банановой похлебкой очаг?.. Вторя смертельным думам, Реет советский флаг. Как будто фрегат багряный Отплывает в безвестный край… Восшумят в печурке платаны, На шесток взлетит попугай. И раджа на слоне священном Посетит зырянский овин, Из ковриги цветом нетленным Взрастет златоствольный крин. Вспыхнет закат-папаха, Озарит потемки чернил, И лагунной музыкой Баха Зажурчит безмолвье могил.

(1913)

329

У соседа дочурка с косичкой —

У соседа дочурка с косичкой — Голубенький цветик подснежный. Громыхает, влекомо привычкой, Перо, словно кузов тележный. На пути колеи, ухабы, Недозвучья — коровьи мухи. Стихотворные дали рябы, И гнусавы рифмы-старухи. Ах, усладней бы цветик-дочка, Жена в родильных веснушках! Свернулась гадюкою точка, Ни зги в построчных макушках. Громыхает перо-телега По буквам — тряским ухабам… Медвежья хвойная нега Внимать заонежским бабам. В них вече и вольтова домбра, Теремов слюдяные потемки… Щекочет бесенок ребра У соседа — рыжего Фомки. Оттого и дочка с косичкой, Перина, жена в веснушках. Принижен гения кличкой, Я крот в певучих гнилушках.

330

По мне Пролеткульт не заплачет,

По мне Пролеткульт не заплачет, И Смольный не сварит кутью, Лишь вечность крестом обозначит Предсмертную песню мою. Да где-нибудь в пестром Харане Нубиец, свершивши намаз, О раненом солнце-тимпане Причудливый сложит рассказ. И будет два солнца на небе, Две

раны в гремящих веках, — Пурпурное — в Ленинской требе, Сермяжное — в хвойных стихах. Недаром мерещится Мекка Олонецкой серой избе. Горящий венец человека Задуть ли самумной судьбе! От смертных песков есть притины, Узорный оазис — изба — Грядущей России картины — Арабская вязь и резьба. В кряжистой тайге попугаи, Горилла за вязкой лаптей… Я грежу о северном рае Плодов и газельных очей!

(1919)

331

Задворки Руси — матюги на заборе,

Задворки Руси — матюги на заборе, С пропащей сумой красноносый кабак, А ветер поет о родимом поморье, Где плещется солнце — тюлений вожак, Где заячья свадьба, гагарьи крестины И ос новоселье в зобатом дупле… О, если б в страницах златились долины, И строфы плясали на звонкой земле! О, если б ковычки — стада холмогорок Сходились к перу — грозовому ручью! Люблю песнотравный гремучий пригорок, Где тайна пасет двоеточий семью. Сума и ночлежка — судьбина поэта, За далью же козлик — дымок над избой Бодается с просинью — внучкою света… То сон колыбельный, доселе живой. Как раненый морж многоротая книга Воззвала смертельно: приди! О, приди! И пал Карфаген — избяная коврига… Найдет ли изменник очаг впереди? Иль в зуде построчном, в словесном позоре, Износит певучий Буслаев кафтан?.. Цветет костоеда на потном заборе — Бесструнных времен прокаженный коран.

332

ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ

«Тридцать три года, тридцать три», Это дудка няни-зари, Моей старой подруги. Первый седой волос И морщинок легкие дуги — Знак, что и в мою волость Приплетутся гости-недуги: Лихорадка — поджарая баба, Костолом — сутулый бродяга… В тени стиха-баобаба Залегла удавом бумага. Под чернильным солнцем услада Переваривать антилопу — чувства… Баобабы пасынки сада Неувядаемого искусства. В их душе притаились пумы, Каннибалов жадный поселок, Где треплются скальпы-думы У божничных свирепых полок, Где возмездие варит травы Напитывать стрелы ядом, И любовь — мальчонка чернявый С персиковым сладким задом. В тридцать три года норов Лобызать, как себя, мальчонка, Отныне женщине боров Подарит дитя-свиненка. И не надобна пупорезка Полосатой тигровой самке… Песнословного перелеска Не ищите в славянской камке: — Питомец деда — Онега Отведал Львиного хлеба, — Прощайте изба, телега — Моя родная потреба! Лечу на крыльях самума — Коршуна, чье яйцо Россия, В персты арабского Юма, В огни и флейты степные. Свалю у ворот Судана Вязанку стихов овинных, — Олонецкого баяна Возлюбят в шатрах пустынных. И девушки-бедуинки В Песнослов окунут кувшины… Не ищите меня на рынке, Где ярятся бесы-машины, Где, оскаля шрифтные зубы, Взвизгивает газета… В зрачках чернокожей Любы Заплещет душа поэта… И заплачут шишками сосны Над моей пропащей могилой… Тридцать третий год високосный Вздувает ночи ветрило. Здравствуй шкипер из преисподней! Я — кит с гарпуном в ласту, Зову на пир новогодний Дьяволицу-красоту. Нам любо сосать в обнимку Прогорклый собственный хвост, Пока и нашу заимку Хлестнет пургою погост.

333

Древний новгородский ветер,

Древний новгородский ветер, Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких костров, Таится в урочищах песен, В дуплах межстрочных, В дремучих потемках стихов. Думы — олонецкие сосны С киноварной мякотью коры, С тульёй от шапки Ивана-царевича на макушке, С шумом гусиного перелета, С плеском окуньим в излуке ветвей Живут в моих книгах до вечной поры. Бобры за постройкой плотины, Куницы на слежке тетерьей, И синие прошвы от лыж К мироварнице — келье пустынной, Где Ярые Очи зырянский Исус С радельной рубахой на грядке — Вот мое сердце и знанье и путь. В стране холмогорской, в нерпячьем снегу, Под старым тресковым карбасом, Нашел я поющий, берестяный след От лаптя, что сплел Ломоносов: Горящую пятку змея стерегла, Последье ж орлы-рыбогоны, И пять кашалотов в поморьи перстов Познанья Скалу сторожили. Я племенем мозга змею прикормил, Орлов — песнокрылою мыслью, Пяти кашалотам дал зренье и слух, Чутье с осязаньем и вкусом — Разверзлась пучина, к Познанья Скале Лазоревый мост обнажая. Кто раз заглянул в ягеля моих глаз, В полесье ресниц и межбровья, Тот видел чертог, где берестяный Спас Лобзает шафранного Браму, Где бабья слезинка, созвездием став, В Медину ведет караваны, И солнце Таити — суропный калач Почило на пудожском блюде. Запечную сказку, тресковую рябь, Луну в толоконном лукошке У парня в серьге талисманный Памир, В лучине — кометное пламя, Тюрбан Магомета в старушьем чепце, Карнак — в черемисской божнице — Всё ведает сердце, и глаз-изумруд В зеленые неводы ловит. Улов непомерный на строчек шесты Развесила пестунья-память: Зубатку с кораллом, с дельфином треску, Архангельский говор с халдейским, И вышла поэма — ферганский базар Под сенью карельских погостов. Пиджачный читатель скупает товар, Амбары рассудка бездонны, И звездную тайну страницей зовет, Стихами жрецов гороскопы, Ему невдомек, что мой глаз-изумруд — Зеленое пастбище жизни.