Социальная психология и история
Шрифт:
Ленин говорит о летаргическом сне крестьян лишь в смысле политическом, в смысле чуждости их пролетарскому движению. Крестьяне подошли к 1905 г. со своей собственной слепой революционностью. “Крестьянину нужна земля, и его революционное чувство, его инстинктивный, первобытный демократизм не может выразиться иначе, как в наложении руки на помещичью землю”.
Ленин связывал эту черту психологии с особенностями экономики — в России больше, чем где-либо, остатков крепостничества в аграрном строе, отсюда больше примитивной непосредственной революционности в крестьянстве и в тесно связанном с ним рабочем классе, но в этой революционности, разъясняет Ленин, несомненно меньше пролетарской сознательности, чем общего для тех и других “протеста”.
Меньшевики,
Ленин смело сломал эти догматы, доказал их несоответствие марксизму. Он видел с абсолютной очевидностью, что революция в России, как и во множестве других стран, может победить только на путях объединения всех массовых сил протеста и недовольства, имеющихся в обществе, что разъединение их в угоду кабинетным догматам есть предательство революции. А действительное объединение революционных усилий пролетариата и крестьянства требовало познания и общего, и различного в их общественной психологии; и тем самым — возможностей психологического воздействия рабочих на крестьянскую массу. Со всей суровостью и реалистичностью Ленин описывал слабости и пороки крестьянской психологии. “…Крестьян уговорили, как уговаривают малых детей… Как обманули крестьян? Накормив их обещаниями”. Мы видели выше, например в связи с характеристикой Лениным крестьянского мировоззрения Льва Толстого, как описывал Ленин нереволюционную, реакционную сторону крестьянской психологии. Но даже когда он говорит о революционной стороне, он не устает напоминать о ее низшем уровне сравнительно с пролетарской. “Но, разумеется, — пишет он, — сплоченность, организованность, сознательность крестьян гораздо ниже, чем у рабочих. В этой области остается еще мало початый угол серьезной и благодарной работы политического воспитания”. Последние слова показывают, что Ленин не считал дело безнадежным. Но прежде всего — масса крестьянства в силу своего экономического положения, в том числе и крестьянская беднота, “во всех странах оказывалась менее устойчивой в борьбе за свободу и за социализм, чем рабочие”.
Однако эти наблюдения подчинены у Ленина единой задаче: найти все то, включая все те психологические черты, что может служить не разъединению, а союзу и сплочению рабочих и крестьян в общем революционном действии. Вот, например, совершенно удивительный штрих, обрадовавший Ленина в тот момент, когда у советской пролетарской власти несколько разладилось взаимопонимание с крестьянством (1921 г.): крестьянин, пишет он, не сочувствующий в ряде вопросов политике Советской власти, “был обижен, что со стороны деревенской бедноты про него говорят „буржуй…" позорное слово… это слово означает все: на нем основана наша пропаганда, агитация, государственное воздействие рабочего класса”. И этот факт служит в глазах Ленина одним из множества показателей того, что поддержка основных крестьянских масс, кроме кулачества и спекулянтов, обеспечена рабочему классу. Штрих, казалось бы, чисто психологический, но он рисует определенный этап формирования некоего “мы”, в котором крестьяне вместе с рабочими противопоставляют себя “им” — буржуям.
Итак, далеко не только в момент революций или революционных ситуаций, нет, и в годы зачаточных форм революционной борьбы или даже в годы глубокой реакции и упадка мысль Ленина всегда и неизменно искала и выделяла черточки, семена революционных возможностей народных масс, их стихийные и бессознательные настроения недовольства и протеста, для того, чтобы складывать все это и тем самым — умножать.
Если он интересуется обратными психологическими
“Сила привычки миллионов и десятков миллионов — самая страшная сила”, — писал Ленин. Преодоление привычек — тягчайшая задача, не только до революции, но даже и после ее успеха. Борьба с теми привычками, говорил Ленин, которые впитывались столетиями и тысячелетиями, в частности каждым мелким хозяином, это дело, которое и при условии полного свержения эксплуататорских классов потребует долгих лет настойчивой организованной работы. Что же говорить о грузе привычек в глухую предреволюционную пору! По поводу нарушения конституции Финляндии царским правительством в 1901 г. Ленин замечал: “Мы все еще до такой степени рабы, что нами пользуются для обращения в рабство других племен”.
Но этим психологическим чертам и свойствам народа — привычкам, покорности — Ленин уделяет неизмеримо меньше внимания, чем суммированию настроений недовольства и борьбы, хотя бы даже малыми крупицами.
Дух протеста прорывает дух привычки и рабства. Об Обуховской обороне 1901 г. Ленин писал: да, нас радуют эти столкновения, “потому что своим сопротивлением рабочий класс доказывает, что он не мирится со своим положением, не хочет оставаться рабом, не подчиняется молча насилию и произволу”; рабочий класс, продолжает Ленин, предпочитает лучше умереть в борьбе, чем умирать медленной смертью забитой клячи. “Зато камни летели „градом", причем рабочие проявляли не только упорство сопротивления, но и находчивость, умение сразу приспособиться к условиям и выбрать лучшую форму борьбы”.
Народ еще вроде спит, но спит так чутко, что мелкие, случайные поводы легко заставляют его вскочить на ноги в крайнем возбуждении. Эту двойственность Ленин описывал, рассказывая о кануне революции 1905 г. “Но широкие массы были еще слишком наивны, слишком мирно, слишком благодушно, слишком по-христиански настроены. Они вспыхивали довольно легко, любой случай несправедливости, слишком грубое обращение офицеров, плохое питание и т.п. могло вызвать возмущение”. Эту же черту психологии масс, можно сказать вспыльчивость, Ленин отмечал и по непосредственным впечатлениям в 1905 г. “Потешные выборы никогда не возбудят масс, — писал он, — Но стачка, или демонстрация, или военный бунт, или студенческая серьезная вспышка, или голод, или мобилизация, или конфликт в Государственной думе и т.д., и т.д., и т.д. могут постоянно, ежечасно действительно возбудить массы”.
Все это — крупицы, из которых сложится в свое время широкое, соединенное выступление против монархии и существующего строя всех сил протеста, накапливающихся в обществе. “Рост массовых стачек, привлечение к борьбе других классов, состояние организаций, настроение масс, — все это само собой укажет момент, когда все силы должны будут соединиться…”.
Несмотря на живучесть наивной веры в царя, несмотря на примитивность общественных воззрений, Ленин подчеркивает главенствующее значение “пробивающегося революционного инстинкта пролетариата”, его “протеста”, его “энергии”, которые прорываются и сквозь внешние полицейские преграды, и сквозь внутренние преграды в виде неразвитости и отсталости идей некоторых вожаков.
Подобный же прорыв духовных привычек и традиций Ленин описывал в связи с опытом масс в первой мировой империалистической войне. По его словам, миллионы одураченных ныне шовинизмом полупролетариев и мелких буржуа ужасы войны будут не только запугивать и забивать, но и просвещать, учить, будить, организовывать, закалять и подготовлять к войне против буржуазии и “своей” страны и “чужих” стран. В 1917 г. Ленин говорит об этом еще определенней: “…русский народ, умевший безропотно проливать свою кровь, не зная зачем и во имя каких целей исполнявший волю душившего его правительства, без всякого сомнения с удесятеренной энергией, с удесятеренным героизмом” воевал бы за интересы социализма.