София - венецианская наложница
Шрифт:
— Моя любовь?..
Повторение ею этих слов вызвало у меня раздражение.
— Дела, — резко ответил я даме.
Я посмотрел на своего дядю, ища поддержки, как я делал всегда, когда упоминалось слово «дело». Брови моего дяди приподнялись еще выше, чем раньше. В прошлом мне часто приходилось удивляться его самообладанию. Несмотря на все неуместные ощупывания муаровой маски на следующем от него сиденье, он ничего не говорил и не делал никаких комментариев. Или, по крайней мере, сумел подстроить свой громкий гогот под общий смех Коломбины и ее Арлекина.
— О да, дела, — отозвался он, как будто что-то вспоминая.
И затем движением своего колена,
Он указывал на опоздавших, которых я только что заметил. Они сидели в дальнем секторе аудитории, который обычно занимали женщины, так как хотели поддерживать традицию разделения по половому признаку которая была правилом тогда. Кроме того, это подчеркивало разделение на куртизанок и честных женщин. Они были там почти одни.
В неярком свете вначале я узнал монахиню. Она, будучи единственным человеком без маски, выглядела раздраженной и явно чувствовала себя неуютно в окружении всего мирского и непристойного. Хотя две молодые девушки, сопровождавшие ее, надели одинаковые маски, мне хватило и мгновения признать сопровождающую с правой стороны от монахини как слишком смешливую и переключить свое внимание на более высокую, сидевшую с левой стороны.
Несомненно, она и была той загадочной «С». Она, казалось, затмевала свет факелов на сцене. Ее пристальный взгляд в мою сторону не оставил у меня и тени сомнения, что именно она послала это любовное письмо. О, сколько же будут эти паяцы занимать сцену? Когда же начнется интермедия?
— Скажи, что ты не должен идти прямо сейчас. Разве мы не можем исчезнуть вместе на несколько мгновений? Разве дела не могут немного подождать? — шептала мне дама рядом.
Я отмахнулся от муаровой маски, как от надоедливого москита, и попытался трезво поразмышлять. Но все, что я мог сделать, это погрузиться в мечты. Я совершенно потерял нить пьесы. Дочь дона Баффо называет меня «моя любовь»!
Мои мысли стали приобретать музыкальный аккомпанемент. Занавес снова опустился, и хвала блаженным теперь провозглашалась в песнях и танцах. К пению серафимов присоединились божественные напевы муз, исполняемые на лютнях, арфах, ребеках, флейтах и корнетах.
Даже Властитель небес не мог представить, что творилось в моей голове. В какой-то степени действие на сцене отражало мои мысли, только мысли были более сумасбродными.
Я был готов извинить себя.
Между тем на сцене облака на небесах раздвинулись, чтобы открыть божество. Не какого-то определенного Юпитера, а Аполлона в золотой тунике и оливковом венке. Его выход сопровождался пением хора, и Аполлон тоже открывал свои уста, чтобы обращаться к нам.
Звук его голоса, который разносился в самые дальние уголки театра, был просто невообразимым. Он буквально приковал меня к стулу и очистил мою голову от любых других мыслей. Вначале я внимательно рассматривал сцену, ища хор женщин, который должен был быть где-то спрятан, чтобы производить весь этот шум, выходивший из уст Аполлона. Затем я с ужасом понял, что этот поток звуков, эта полная октава выше нормального женского голоса исходили из его уст, из уст только одного человека. Ноты были прекрасны, такие трудоемкие, звенящие в ухе, и напоминали звон кристаллов серебра. Они блестели и переливались в опасных каденциях, как будто он не прилагал никаких усилий. И было невероятно, что вся эта красота исходила от Аполлона.
Абсурд.
Но вся аудитория отреагировала на это пение иначе, и мне пришлось промолчать. Моя соседка в муаровой маске наклонилась вперед, будто она действительно увидела божество.
— Он! — воскликнула она в восхищении. — Это он!
— Он — это кто? — спросил я.
Она произнесла имя, которого я теперь не помню, но это было точно мужское имя, затем добавила:
— Посланник Фоскари обещал мне, что он переманит этого певца из его церкви во Флоренции на сцену. И он это сделал. И разве этот голос не настолько же божественный, как объявляли?
Некоторое время я боролся с этим определением и этой музыкой. И даже после этого единственное, что я мог сказать, было:
— Но как такое возможно?
— Он — кастрат, бедняжка. Несчастный случай в детстве, — просветила меня моя соседка.
Моряки многое теряют в море, понял я. Тем временем хозяин небес решил возвестить свою похвалу обычным, мирским голосом, поэтому дама продолжила просвещать меня:
— По крайней мере, так говорят. Но я знаю из достоверных источников — он пел в хоре мальчиков во Флоренции, и его семья была слишком бедной, чтобы позволить ему подняться так высоко. Существуют врачи, я понимаю…
— Я не верю этому. Какая семья может сотворить такое со своим наследником?
— О, ты должен поверить мне. Что еще они могли сделать? И Апостол говорит нам: «Женщина должна молчать в церкви». Но это же парящие, высокие голоса, что превозносят наши мысли к Богу. Голоса мальчиков — мягкие и чистые, но мальчики есть мальчики, — она слегка толкнула меня локтем, — недисциплинированные, и их невозможно удерживать долго на одном месте, чтобы они достигли мастерства. Я слышала, Его Святейшество Папа однажды услышал его и захотел, чтобы он пел в его хоре. Его Святейшество был утомлен неестественными нотами этих испанских фальцетистов, которые были так популярны. И если уж Его Святейшество одобряет, то…
— Но это же противоестественно! — воскликнул я.
Моя соседка пожала плечами, и морщинки на ее декольте явно указали на ее возраст.
— Общество накладывает на всех нас противоестественные требования, — ответила она, — но мы находим пути обойти их. С другой стороны, кто устанавливает, что естественно, а что нет? Ты слишком молод, но скоро узнаешь и все поймешь.
Она задумчиво потерла пустое место на своей левой руке.
Прозвучало еще несколько вводных аккордов, и затем музыка стихла, освобождая Аполлона от всех уз земных. И он парил, игнорируя ноты, с облака на облако, как самый легкий из стаи воробьев, ловя лучики солнца своими крылышками.
Музыка глубоко затронула меня, но я не могу сказать, что сидел с открытым ртом, как вся остальная аудитория в театре той ночью. Сейчас я могу предположить, что парящие звуки повисли над моей головой как серьезные умозаключения, все еще не рожденные и даже не снившиеся мне во сне.
Я считал неправильным, что певец был то мишенью для жестоких шуток, то его обожали за его неестественность. Да, Аполлон был богом, но с ограниченными возможностями. У него никогда не будет двухлетнего малыша, чтобы он мог с ним понянчится. Что же это за бог, который ограничен? Но, как и многие другие противоречия, многие другие пятнадцатилетние мальчики постигали это, и это доводило меня до страха. И чтобы избежать страха, — к которому возраст становится слеп — я воспринял это как насмешку.