Софья Ковалевская. Женщина – математик

Литвинова Елизавета Федоровна

Обе сестры первое время чувствовали себя прекрасно в родном гнезде. Маленький Юрик Жакляр, только что выучившийся ходить, переходил с рук на руки; прислуга радовалась, что барчонок беленький – весь в мать, а не смуглый, в отца. Дедушка с бабушкой, разумеется, наглядеться не могли на первого внука, особенно бабушка, находившая в маленьком Юрике сходство со своим отцом.

Г-жа Жакляр смотрелась в знакомые ей зеркала и просто себя не узнавала. В последнее время в Париже и в Швейцарии ей некогда было обращать на себя внимание, и она считала себя все такой же тонкой, белокурой, с прозрачной кожей, какою была в Палибине. Теперь только она заметила, что изменилась не к лучшему, потолстела и погрубела. Меньшая сестра тоже сознавала, что она изменилась, но не могла не чувствовать, что к лучшему. И немудрено, ведь она была на семь лет моложе своей сестры.

Восемь лет тому назад она представляла из себя только бутон. Годы серьезных занятий и лишений задержали расцвет ее красоты, зато теперь в несколько недель она совершенно изменилась при благоприятных условиях; она замечала, что поправлялась, полнела, но ей далеко было до толщины; цвет лица ее улучшался с каждым днем. Все замечали это и говорили, что Софе здоров палибинский воздух. Она соглашалась, но лицо ее принимало грустное выражение, когда кто-нибудь напоминал о ее красоте. Однако здесь она все-таки больше занималась собой, чем в Берлине, и сшила себе несколько нарядных платьев. Ковалевский только заезжал в Палибино ненадолго, потому что, увы, отношения их все как-то оставались невыясненными. Жакляр тоже был в Петербурге

и приехал в начале сентября; жена сильно тяготилась его отсутствием и поехала чуть не за сто верст к нему навстречу.

На другой день по приезде Жакляра жена взяла его под руку и водила по дому и саду, с восторгом показывая свои любимые места или же связанные для нее с какими-нибудь воспоминаниями. Он рассеянно, снисходительно слушал и смотрел как-то устало, пренебрежительно. С таким же лицом он принимал любезности своей тещи и возмущал всех, но все обращались с ним осторожно, как с «больным местом» так много выстрадавшей Анюты. Для того чтобы приехать в Россию, Жакляру пришлось натурализоваться в Швейцарии и несколько изменить свою фамилию: он присоединил часть фамилии жены – «Корвин». Ковалевская обходилась в то время с зятем так же, как и все другие члены семьи, он же был к ней гораздо благосклоннее, чем ко всем остальным. В глубине души она, конечно, была глубоко возмущена тем, что он только позволяет Анюте любить себя, а не выказывает к ней никакого «энтузиазма». Но блестящая Анюта, когда-то боявшаяся, что Достоевский заставит ее жить его собственными интересами, теперь жила исключительно жизнью своего мужа – это сделалось как-то вполне естественно. Сперва ей приходилось дрожать за его жизнь, потом думать о том, как устроить его и вместе свою судьбу. Так как у нее не было никакой определенной деятельности, то вся будущность ее ребенка находилась в руках мужа. Он был человек энергичный, работал усердно, но все как-то не мог ни на чем долго остановиться. В Швейцарии он получил степень доктора медицины, а приехав в Россию, решил сделаться учителем французского языка. Опять приходилось ему пробивать себе совершенно новую дорогу, а ей за него волноваться… Корвин-Круковским все это, конечно, было не по вкусу, однако они примирились с участью своих дочерей, хотя и заботились о них. Все надежды их теперь были устремлены на сына, которому минуло девятнадцать лет. Это был красивый юноша, до того напоминавший младшую сестру, что его называли Софой в мужском платье; он прекрасно учился, не обнаруживал никаких стремлений к необыкновенному и не причинял родителям вообще никаких огорчений. Он любил деревню не той поэтической любовью, которую питали к ней сестры, но вникал во все мелочи хозяйства, считая все безраздельно своим. У Корвин-Круковских было три имения: Палибино и еще две деревни, – и когда и дочери и сын были детьми, каждому из них обещали по имению. Теперь в планах родителей произошли перемены: все имения должны были по смерти обоих родителей перейти к сыну; сверх того ему принадлежала третья часть капитала. Меньше всех приходилось на долю Ковалевской – всего 30 тысяч, так как 20 тысяч были взяты ее мужем раньше. Итак, той и другой сестре надо было подумать об обеспечении своего будущего. Несмотря на ласки и заботу родителей обе дочери вскоре почувствовали себя отрезанными ломтями. Госпожа Жакляр с грустью думала, что ее Юрику ничего не будет принадлежать в Палибине.

Обе сестры прожили несколько лет кое-как, особенно старшая, и теперь снова очутились окруженные удобствами, к которым привыкли с детства. У старшей Круковской проснулось сильное желание создать себе уютный уголок и завести собственность; она то и дело давала советы Юрику: попроси у бабушки жеребенка и пусть он будет твой, попроси у бабушки телку – у тебя будет своя корова. Ковалевская с грустной улыбкой слушала сестру и думала: «Боже, как непохоже все это на то, о чем они мечтали в юности!» Пока Жакляр был в Петербурге, они были ближе с сестрой и, гуляя вместе по палибинскому парку, молодели душой. Тогда младшая сестра спрашивала старшую: «Отчего ты так рвалась отсюда, искала свободы?» Та отвечала: «Я хотела жить, мне нужны были сильные ощущения». В юности Анна сама создавала себе причины для волнений, теперь она, достаточно их испытав, устала, к тому же у нее был живой источник радостей и страданий: страстно любимый и довольно равнодушный к ней муж. Горячая любовь ее к нему возбуждала чувство зависти в сестре, не испытавшей ничего подобного. Первая молодость Ковалевской исключительно отдана была науке; утомленная этими занятиями, она искала отдыха и хотела, чтобы возле нее был человек, исключительно ей преданный. Отношения с Ковалевским она называла своей «ношей». Теперь ей предстояло решить вопрос: сделаться ли ей настоящей женой его или разойтись с ним совсем, – дальше тянуть канитель было невозможно. Пока они оба со страстью предавались науке, можно было откладывать это решение за неимением времени. А теперь? Ни у того, ни у другого не было более сильной привязанности; она сознавала, как трудно найти другого такого талантливого, мягкого человека, понимавшего ее цели и стремления. И он думал: «Ну разве может быть женщина лучше, интереснее Софы; она очень требовательна, но разве она не имеет на это права?» Неопределенность их отношений страшно его тяготила.

Ковалевская желала и не желала его приезда в Палибино, между тем ей больше чем когда-нибудь хотелось сильной привязанности. Она ревновала сестру к мужу, мать – к брату и племяннику и остановилась на отце: горе и старость сделали его более мягким и терпимым, он был человек умный, имел понятие о математике, и Софья была его любимою дочерью. Ковалевская думала, что сердце отца безраздельно принадлежало ей; предпочтение же брату она объясняла влиянием матери, у которой Федя был всегда любимчиком.

Ревнуя таким образом своих, она питала к ним ко всем нежные чувства, и жизнь в Палибине текла себе мирно и весело; очень часто вся семья собиралась в бывшей большой классной, где висели карты, начерченные младшей Корвин-Круковской, и все с удовольствием вспоминали прошедшее. Когда по временам приезжал Ковалевский, он принимал участие в общей жизни и даже, несмотря на всю свою неспособность к сцене, играл в домашних спектаклях, участвуя в празднествах, устраиваемых Малевичем в честь своей бывшей ученицы.

Госпожа Жакляр была превосходной актрисой, сцена была ее настоящим призванием; но теперь она, разумеется, оставила мечты своей юности и вела оживленные разговоры с мужем о том, как они поедут в Петербург и устроятся на зиму. Ковалевские тоже занимались подобными разговорами, но здесь они имели другой характер: надо было еще определить взаимные отношения. Не договорившись ни до чего окончательно, Ковалевские решили попробовать жить в Петербурге вместе.

В отдыхе и в устройстве семейных дел прошло все лето, на зиму Ковалевские отправились в Петербург, где у них восстановились прежние знакомства и завязались новые; они попали в круг людей разбогатевших, живших припеваючи; на них самих сразу стали смотреть как на богатых людей, а между тем средства их были тогда очень ограниченными и ждать многого в будущем было нельзя. Ковалевская уже знала, что по смерти отца получит тридцать тысяч; она до того времени никогда не думала о средствах и теперь, чувствуя себя в этом отношении совершенно беспомощной, возлагала все надежды на мужа. Ковалевский, истративший на издания своих трудов половину состояния жены, чувствовал себя обязанным позаботиться о ее материальном положении.

Сперва он надеялся получить профессуру: работа его по геологии была настолько замечательной, что он смело мог рассчитывать на это. Но с ним произошло то, что нередко случается с талантливыми людьми: ему предпочли менее даровитых, но более «своих» людей. Он скоро понял, что кормиться наукой будет трудно.

Ковалевская тоже, несмотря на свои обширные познания по математике, могла зарабатывать деньги, только сказав «навек прости» научной деятельности. К тому же русские математики встретили ее недружелюбно и одно время не хотели ее признавать. Это обусловливалось до некоторой степени антипатией

к немецкому направлению в математике. Ласковый прием и оценку своего таланта Ковалевская сперва нашла только в нашем знаменитом математике Пафнутии Львовиче Чебышеве. Из других профессоров Ковалевские были на дружеской ноге с Сеченовыми и вели знакомство с Бутлеровым и Менделеевым; но главным образом они, как мы сказали, вращались в среде интеллигентных людей, преданных душой житейским интересам. Ковалевские на каждом шагу встречали людей, легко и скоро обогатившихся, и им очень естественно пришла в голову мысль употребить деньги на какое-нибудь выгодное предприятие, чтобы потом, нажив состояние, спокойно заниматься наукой. Ковалевский был страстным геологом и для самого себя не нуждался ни в каком комфорте. Жена говорила о нем: ему был бы стакан чаю да книга. Потребности ее были сложнее и разнообразнее: она любила театр, наряды, блеск и шум. Обо всем этом она совершенно забывала, когда ею овладевала какая-нибудь мысль, но в те минуты, когда «святая лира молчала», ей страстно хотелось всего этого, и муж ей вполне сочувствовал; не признавая для себя нужными никакие земные блага, он считал их необходимыми для Софы. Итак, они были заодно, – это их сблизило. Они вместе строили планы грандиозных предприятий, но у них не было денег, – приходилось пока Ковалевскому искать места и жить кое-как. К несчастью, старик Круковский скончался, и Ковалевская получила свои деньги. Смерть отца поразила дочь и как-то еще больше отдалила ее от матери, которая приехала жить в Петербург и поселилась с Жаклярами и с сыном. Круковские наняли большую квартиру на Васильевском острове и жили привольно, часто устраивая музыкальные вечера. Корвин-Круковская, внимательная ко всем и приветливая, пользовалась общей любовью. Она сохранила свой веселый и ровный характер и к тому же все еще была превосходной музыкантшей. Ковалевская посещала довольно аккуратно вечера своей матери, на которых большую роль играл Жакляр: он как француз очень нравился русским. Ковалевский, наоборот, почти не присутствовал на этих собраниях. Чувствуя себя все более чуждой в своей семье, Ковалевская все сильнее привязывалась к мужу. Семья не одобряла их «предприятий», – она же видела в них единственное спасение. Никто из родных не мог войти в ее положение, все были богаче ее в данный момент. Жакляры обладали капиталом в пятьдесят тысяч, сверх того он зарабатывал порядочно уроками французского языка; мать и брата Ковалевские считали богачами сравнительно с собою. Кроме того, те жили все вместе, им было хорошо, какое им дело до нее? Конечно, у нее нет никого, кроме мужа, и только его следует ей любить. Под влиянием одиночества и таких мыслей в ней появлялась большая нежность к мужу, которую можно было принять за любовь. У Ковалевской не было недостатка в поклонниках, но одни считали ее существом слишком возвышенным, не от мира сего; другие – просто интересной, хорошенькой женщиной. И то, и другое ее не удовлетворяло, а главное, она чувствовала, что самый преданный ей человек – все-таки Ковалевский. В этих думах о жизни и среди петербургской сутолоки время летело незаметно. Ковалевская успела пополнеть, похорошеть, отдохнуть, но «не успела» приняться за математику.

Вейерштрасс писал ей письма, посылал новые работы по математике, которые могли интересовать ее; на письма она не отвечала, а работы лежали непрочитанными. И муж, и мать, и сестра говорили ей: напиши Вейерштрассу; она же отвечала: «Напишу, когда устроюсь и опять начну заниматься математикой». Она признавалась, как ей самой становилось страшно думать, что целый год прошел бесплодно для науки. В ее портфеле лежали две совершенно готовые работы, а она медлила их печатать, рассчитывая присоединить к ним новые исследования или просто откладывая все заботы о математике в дальний ящик. Сначала «предприятия» Ковалевских пошли как нельзя более удачно: они строили дома. Ковалевский, расставшись со своими любимыми занятиями, с лихорадочным жаром принялся за новую деятельность. Он вставал рано, ел очень торопливо, как-то перехватывая всё не лету, не читал ничего, кроме газет, решительно пренебрегал своим костюмом и вообще имел вид человека, которого тянут во все стороны. Его деловые расходы были так несоразмерно велики в сравнении с личным капиталом, что приходилось всячески изворачиваться, занимать у одного, чтобы отдать другому. В потертом сюртуке, в измятой шляпе лазил он по лестницам и вел неприятные разговоры с кредиторами и с подрядчиками. В редкие свободные минуты они мечтали с женой о том колоссальном богатстве, которое создадут своими собственными руками. Деньги – сила, а силу можно употребить на процветание науки, на благо человечеству и т. д. И во всем этом была большая доля искренности. Имея деньги в руках, Ковалевские охотно помогали нуждающимся. Многие были уверены, что они страшно богаты. Он же, часто отдавая деньги, приготовленные для уплаты процентов, ставил себя в затруднительное положение и тер себе лоб, придумывая, как бы вывернуться. Часто деньги, занятые на дело, шли также на наряды жене: у него была страсть видеть Софью хорошо одетой, и он систематически развивал в ней вкус к нарядам, разжигал ее тщеславие; он настаивал, чтобы она «выезжала» и вообще заняла бы в обществе место звезды первой величины. Оторванная от науки, она то грустила и жаловалась на серую жизнь, то искала удовлетворения в тщеславии. «У меня на каждой улице будет по дому, – говорила она полусерьезно-полушутя, – ведь вот Чебышев – великий математик, а нажил себе состояние; у него в каждой губернии по имению, одно не мешает другому». Очевидно, муж раздувал эти искры, и они обращались в пожар… Вообще, Ковалевский с восторгом развивал в жене все слабости, которым был совершенно чужд сам. Она любила сласти, и он готов был засыпать ее конфетами и с умилением смотрел, как она ела их одну за другой, забывая даже предложить их кому-нибудь из присутствующих. Он также очень хлопотал об удобстве и украшении своей квартиры, а сам проводил весь день вне дома. Одно время Ковалевские жили в отдельном доме с садом. В квартире у них было множество растений и птиц, у них была своя корова и парники в саду, где росли не только огурцы, но даже дыни и арбузы. В квартире то и дело появлялись новые вещи, между тем никто не мог сказать: вот люди, живущие с комфортом, потому что всё вместе производило такое впечатление, как будто здесь только собираются хорошо жить, и это славное житье еще впереди. Одни хорошие знакомые в шутку говорили Ковалевским: «Что вы там себе ни заводите, не будет у вас уютного уголка, потому что сами-то вы – цыгане». У многих, знавших в то время Ковалевских, являлась мысль, что Ковалевский развивает в жене разные потребности и удовлетворяет их с энтузиазмом для того, чтобы тем самым привязать ее к себе. Но вряд ли делал это сознательно. Во всяком случае, он достигал цели, она не могла себе представить, как это прежде была в состоянии обходиться без мужа. С ужасом вспоминала она жизнь в Берлине в меблированных комнатах, когда принуждена была считать каждую копейку. Теперь все было к ее услугам: театры, комфорт, разнообразное общество. Первыми она увлекалась до того, что писала даже рецензии в только что возникавшем тогда «Новом времени». Для той же газеты было написано ею несколько блестящих научных фельетонов.

Софья Ковалевская с дочерью Соней.

В 1878 году, в октябре, в жизни Ковалевских совершилось событие: у них родилась первая и единственная дочь Софья. Приготовления к этому дню были чрезвычайные: чуть ли не за полгода нанята была няня, которую заранее «наблюдали» и изучали; одежда, комната для ребенка – всё было заготовлено и устроено согласно новейшим выводам науки. Крестным отцом девочки был Иван Михайлович Сеченов, а крестной матерью – Юлия Всеволодовна Лермонтова, доктор химии. Несмотря на молодость Ковалевской, роды были очень тяжелые, и она совершенно от них оправилась только к весне. В эту же зиму скончалась от болезни сердца Е. Ф. Круковская. Кончина матери произвела на Ковалевскую менее глубокое впечатление, чем кончина отца; к матери вообще она была меньше привязана, а в данный момент она была совершенно поглощена новым чувством любви к ребенку.