Сохраняя веру (Аутодафе)
Шрифт:
Однако и мое детство нельзя было назвать безоблачным. Может, для меня даже лучше было бы заранее знать, что меня ждет в восемнадцать лет? Без малейшего шанса это изменить?
Я попытался обнять своего красавца-племянника. Но он уже в тринадцать лет так вымахал, что я смог лишь похлопать его по спине.
И только когда мне пришла мысль, что ему вовсе незачем идти со мной через весь кибуц к гостевым домикам, я догадался, что этот разговор не случаен. И что в вечер своего совершеннолетия Эли ждет от меня каких-то признаний.
— Дядя Дэнни, — начал он. Я чувствовал, что
О Господи! Чувство у меня было такое, словно мне на голову сейчас опрокинутся небеса.
— Если ты собираешься задавать мне вопросы о смысле бытия, — попробовал я отшутиться, — то я отвечу тебе, как только сам получу ясность.
— Нет, Дэнни. Это не смешно!
Пришлось сдаться.
— Ладно. Выкладывай, что там у тебя.
Мы уже подошли к моему домику и теперь расположились на крыльце.
Эли некоторое время молча смотрел на озеро. Наконец он заговорил:
— Дядя Дэнни, всю эту неделю в кибуц съезжалась родня Боаза и Ципоры. Из Тель-Авива и даже из Чикаго. Они часами говорили о старых временах и разглядывали фотографии.
Последние мои иллюзии развеялись.
— Какая-то глупость! — задумчиво произнес он. — У них миллион фотографий. Есть даже давно побуревшие снимки, сделанные еще в Будапеште. И миллион детских фотографий Ави. — Он поник головой и горестно пробормотал: — И ни одного снимка мамы вдвоем с Ави. Ни одного! Даже свадебного. — Помолчав, он спросил: — Как ты думаешь, что это может значить?
Я судорожно искал, как отшутиться, что такое придумать, чтобы выскочить из угла, в который он меня загнал. Но я знал, что мой племянник не дурак, а правда сильнее любых наших желаний.
— Я не был знаком с Ави, — наконец ответил я. Это был единственный честный вариант ответа.
— Я тебя не о том спрашиваю! — серьезно сказал Эли.
— Да? — Я сделал вид, что удивлен. — А о чем?
Эли посмотрел на меня в упор и тихо спросил:
— Ты уверен, что он был моим отцом?
Хотя последние полчаса я только тем и занимался, что изобретал, как половчей вывернуться, сейчас я оказался бессилен. Я просто оцепенел. Наконец Эли отпустил мою душу на покаяние.
— Ладно, Дэнни, не мучайся, — тихо произнес он. — Можешь не отвечать. Я по твоему лицу все вижу.
70
Дэниэл
Через два дня я повез Эли в Иерусалим на его «вторую бар-мицву». Будучи зильцским равом, дядя Саул из дипломатических соображений не мог присутствовать на субботней церемонии. Но мы с ним договорились, что в знак уважения к памяти моего отца должны призвать Эли к Торе в понедельник, во время утренней службы у Стены Плача.
Дебора не смогла заставить себя поехать. Официальным оправданием служило то, что она все равно будет разлучена с сыном и окажется в толпе женщин в их «секторе». А главное, в ней еще жили воспоминания о давнишнем скандале, оставившем в ее душе глубокую рану.
Думаю, что были и другие воспоминания.
Надо ли говорить, что собралась вся иерусалимская
После церемонии, во время празднества с вином и пирогами, организованного в помещении школы, Саул отозвал меня в сторонку, чтобы обсудить кое-какие дела, касающиеся общины.
За годы, прошедшие после смерти моего отца, ему так и не удалось прийти к единому мнению со старейшинами в Иерусалиме относительно площадки под строительство школьного общежития.
Он держал меня в курсе дела — не только потому, что я был из его клана, но еще и потому, что, несмотря на великодушный отказ Дорис Гринбаум от возврата ее пожертвования, Саул рассматривал эти деньги как мою персональную заслугу. Он, конечно, понятия не имел о том, во что она мне обошлась.
На этот раз он был преисполнен решимости раз и навсегда решить вопрос с общежитием. За неделю до этого он показал мне все подходящие здания в самом Меа-Шеариме — и даже за его непосредственными границами, в прилегающих районах. Все эти строения были крайне тесными, но цены за них запрашивались астрономические.
На мой взгляд, лучшим из того, что мы видели, было трехэтажное здание из розовато-белого иерусалимского камня, со временем посеревшего. Его вполне можно было бы превратить в общежитие примерно для шестидесяти учеников ешивы, и они могли бы ходить в школу пешком. Но сегодня у ребе Бернштейна, бодрого и щепетильного в денежных делах преемника гнусного Шифмана, появилось для моего дядюшки какое-то новое предложение, а тот захотел непременно привлечь меня к его обсуждению.
Предоставив Эли самому себе (он радостно направился в пиццерию «Риччи» на улице Короля Георга: для мальчика, выросшего в кибуце, он неплохо соображал, где знакомиться с девчонками в большом городе), мы расположились в кабинете директора школы. За чаем ребе Бернштейн представил нас стройному джентльмену в черном сюртуке по фамилии Гордон. Тот повесил на доску объявлений карту и начал свою презентацию.
— Перед вами, достопочтенные господа раввины, великолепное новое поселение Армон-Давид. Спроектированное с широкими улицами, с расчетом на использование лучших стройматериалов, оснащенное самыми современными удобствами. И поверьте мне, ваши соседи будут самыми ортодоксальными из ортодоксальных иудеев!
Он выдержал паузу, давая нам возможность оценить все эти достоинства.
— Более того, по новой дороге, которую обещает построить Министерство жилищного строительства, можно будет за каких-то двадцать — максимум за тридцать минут доехать на автобусе до места, где мы с вами находимся.
Будучи наивным туристом, охваченным восторгом от близости к святым местам, я поначалу воодушевился идеей размещения школьного общежития не только в реальной досягаемости, от Меа-Шеарима, но и в здании с просторными комнатами и в окружении зелени. Я по опыту знал, что воспитанники ешивы так пашут, что им не помешал бы по-настоящему свежий воздух.