Сокол-1
Шрифт:
— Почему ты погорелый, если целый и невредимый на своей машине удираешь с фронта?
— Да не погорелый я, это у меня такая фамилия, и не удираю, а свой полк догоняю.
— Что ты мне мозги вправляешь — погорелый, непогорелый, ну-ка поворачивай обратно, становись в хвост, а там разберемся, кто ты есть.
Шестакова вихрем вынесло из кабины. Он протиснулся между столпившимися солдатами, обрадовавшимся хоть такому развлечению, увидел перед собой Васю Погорелого рядом с белой «эмочкой», бросился к нему, начал обнимать его, тискать, что было сил, восклицая:
— Вася,
Вася, никого не стесняясь, навзрыд, как мальчишка, плакал от счастья.
Комендант переправы, видя эти слезы, ордена на груди Шестакова, молча ушел, за ним разошлись и все остальные.
Лев Львович занял свое место в «эмочке», они с Василием проехали мимо учтиво расступившихся солдат, стали во главе своей колонны.
Все, как говорится, возвращалось на круги своя. Когда полк наконец погрузился на паром, Шестаков, устало откинувшись на спинку сиденья, попросил:
— Ну, Вася, рассказывай о своей одиссее…
…Расставшись с Каценом, Погорелый направился в порт, где грузилась на суда Приморская армия. Да по дороге спохватился: он же ведь забыл на аэродроме ящик с командирскими вещами! Лев Львович прихватил с собой только небольшой чемоданчик. Все остальное заколотил в ящик, предупредил Василия, чтобы он, если удастся, вывез его на «эмке».
Погорелый помчался в Аркадию.
Ящик в штабе нашел быстро. Вместе с ним захватил и тюк неразобранной почты — последней, доставленной из Севастополя. Погрузил все в машину, завел мотор, только тронулся — из-за угла выходит гражданский с немецким автоматом в руках:
— Стой, что везешь?
Василий растерялся, притормозил, незнакомец вышел на середину дороги, широко расставил ноги. И тут Погорелый увидел за его поясом массивную немецкую ракетницу. Мгновенно вспомнил, что в последнее время кто-то по ночам обозначал ракетами аэродром. Поймать его никак не удавалось…
Отпустил тормоз, до предела нажал акселератор, сбил с ног автоматчика и помчался вперед, стараясь побыстрее завернуть за угол кирпичного забора. Сзади раздалась ругань на немецком языке, а вслед за ней автоматная очередь полоснула по запасному колесу. Василий успел глянуть в зеркало заднего вида: фашист, схватившись за живот, корчился от боли.
Не веря тому, что ушел от верной смерти, Погорелый во весь дух несся в порт. Прибыл туда, когда последний танкер «Москва» со всем личным составом полка уже отчалил от берега. На краю кормы стоял Кацен. Он так его и не дождался…
Сплюнул Василий от досады, обошел «эмку», соображая, как ему быть. Потом сел за руль, помчался на Молдаванку. Он знал, где жил Стась, с которым успел подружиться. Довольно быстро нашел его. Тот оказался раненным в ногу осколком бомбы, лежал в постели.
«Не поможет он мне ничем», — решил про себя Василий, но все же рассказал о положении, в которое попал.
Стась велел матери позвать деда. Пришел сутулый, со сморщенным, загорелым до черноты лицом старик.
Стась заговорил с ним по-румынски.
«Отец матери», —
Выслушав внука, старик молча пошел к выходу.
— Иди за ним, Вася, он поможет тебе. Прощай.
— До свидания, Стась! Я думаю, что мы еще встретимся. Спасибо, друг!
Дед сел в «эмку», и они двинулись в рыбацкий порт. Там в срочном порядке грузились остатки рыбных припасов на последние траулеры. Дед отдал этому порту сорок лет своей жизни. Поэтому одного его слова было достаточно, чтобы Погорелого вместе с его «эмкой» подхватил могучий кран и бережно поставил на усыпанную рыбьей чешуей палубу.
Вот так и добрался Вася, которого после этого рейса все в полку начали звать Несгораемым, в Севастополь, а оттуда уже в Керчь.
Командир слушал своего водителя и не находил слов, чтобы воздать должное его честности и преданности. «Действительно, — думал он про себя, — Вася из тех солдат, кто шилом борщ выхлебает».
Шестаков снял с руки купленные еще в Испании позолоченные швейцарские часы:
— Возьми, Вася, это от меня. При первой возможности представлю тебя к награде.
— Спасибо, товарищ командир, на всю жизнь сохраню…
«И сохранит, — подумал Шестаков. — Как «эмку» сберег, так и часы».
Перебрались на косу Чушка, съехали с парома, остановились.
Шестаков выскочил из кабины:
— Ну-ка, Вася, выгружай, что с собой привез из Одессы.
Погорелый откинул спинку заднего сиденья — там полным-полно копченой рыбы, сушеных бычков.
— Капитан траулера узнал, что я шофер Шестакова — приказал выдать самой лучшей рыбы, чтобы я обязательно вам вручил. Он еще сказал, что тысячу раз обязан вам своей жизнью и сохранностью траулера, потому что наши летчики не давали фрицам бомбить беззащитный рыбацкий порт.
— Ну что ж, спасибо капитану, попробуем его рыбки. А где же мои вещи?
Погорелый достал ящик и увесистую связку газет, письма.
Лев и подошедший комиссар сразу набросились на почту. Газеты оказались устаревшими, а вот письма — они, если не прочитаны, никогда не теряют своей новизны.
Кому достались письма — тот страшно обрадовался, когда же Верховец протянул конверт Шестакову — тот не сразу поверил, что и ему есть весточка.
— От Липы, почерк ее узнаю…
У Льва задрожала рука, потянувшаяся за конвертом. Как от Липы? Ведь 21 октября нашими войсками оставлен Донецк…
Медленно, осторожно, как будто в нем мина, вскрыл конверт, извлек письмо, прочитал его. На душе полегчало: семья вместе с отцом и матерью заблаговременно эвакуировалась в глубокий тыл. Вот только неизвестно куда, где их искать.
— Ну что ж, Вася, спасибо тебе еще раз. За письмо. Если бы не ты — я бы не знал, что с семьей…
Погрузка в железнодорожный эшелон заняла немного времени. Через два дня полк был под Грозным, в Гудермесе. Здесь всем предоставили месячный отдых. Расположились на окраине города, у базара. Именно это обстоятельство явилось причиной довольно крутых порядков, установленных Шестаковым. Базар — пестрый, многоязыкий и бойкий. Там было что угодно.