Соколиный рубеж
Шрифт:
– Пресеку я когда-нибудь это. Всех в колючий ошейник, – уверил Зворыгин, усевшись за стол и откидывая полотенце с пайкового белого ситника и чугунка с остывшею картошкой: солдатская вдова Наталья кормила их, «воздушную пехоту», чем могла, да еще виноватилась: немцы вымели все подчистую – хотя в этом должны перед нею виниться они. – Ну вот какой он будет в воздухе теперь? Млявота, размазня. А машину, ее надо задницей чувствовать. Перегрев – как свою ненормальную температуру.
– Тут, Гриша, другое, – сказал Лапидус, слетая с печи. – Тут если не сейчас, то, может, никогда.
– Бугаиная философия. Сегодня дай ему корову, а поутру на мясо забивай.
– А немцы, что не люди в этом смысле? Или что, нет пилота в Тюльпане, а, Гриш?
– Не знаю. Как мертвый. Все видит, все чует.
– Ну скажешь. Это какая-то не наша точка зрения, мистическая.
– Вот именно: не наша, а его.
Позавтракав, влезли в свои гимнастерки, давно побелевшие на лопатках от соли и пота, впряглись в пожелтевшую сбрую и вышли на двор. Солнце уж подбирало росу, ненасытно лизало тесовые крыши построек, прорезало косыми лучами узорочье яблонь и вишен.
За соседским плетнем, под развесистой яблоней увидали Султана с «объектом» – черноглазою чертовой девкой в одной только нижней рубашке: Алевтина смотрела снизу вверх на Султана с такою бесстыдной, доверяющей жадностью, что поперек их скороспелой близости нельзя было сказать ни слова. Она не хотела его отпускать, по-собачьи заглядывая в сожженное загаром горбоносое чеканное Султаново лицо, но уже подхватила Султана, Лапидуса, Зворыгина необсуждаемая огненная сила, и пошли, как почти каждый день, и уже показалось за околицей летное поле с чередой капониров, вовсе не отличимых от древних курганов или просто пологих холмов.
– Зевнешь мне сегодня «худых», – сказал Ахмет-хану Зворыгин, – я тебя сим же вечером выхолощу.
Затянули знакомую песню упрямства моторы, и привычным, по скорости равным течению крови движением Зворыгин отдал ручку управления от себя. Друг за дружкой взошли в высоту, отложились тенями от зворыгинской «кобры» Поярков, Лапидус, Февралев, Ахмет-хан и Гречихин. На десять часов, десять градусов ниже плыли в девственной сини изящные долготелые «пешки» Антипова. «Ну, проведешь меня до траверса Анапы, как девушку под ручку до парадного?» – спросил вчера Зворыгина Антипов на выходе из людного штабного блиндажа, словно спросил: «Пойдешь купаться завтра?»
Шли и шли, покрывая гектары воздушного поля. В полусферах лазури – ни единого крестообразного пятнышка, но от этого только сильнее гудел чистый воздух: вот как раз из такой безмятежной просолнеченной синевы нарождается шквально-обломное пламя атаки таких, как Тюльпан.
Небо стало рябым от гостинцев беззвучно затявкавших «флаков», а еще через миг впереди и правее Григорий увидел бесконечно знакомое, скучное и как будто нестрашное зрелище – привычное, как тронутые ветром шары седого перекати-поля для глаза старого воздушного кочевника, – протянувшиеся по земле шерстяные белесые нити, означавшие близкий самолетный буран наверху. Скоростные же «пешки» Антипова, проскочив сквозь барашки зенитных разрывов, по цепи стали рушиться на немецкое скопище техники, в стремительном падении избавляясь от бомбового груза, опростались и взмыли в прозрачную, цельную высь, продолжая упрямо лететь на закат, – по-за ними пробитая, пронятая до каких-то утробных глубин тяжеленным ударом, содрогнулась, подбросив дома и машины, земля. Раскидистые черные деревья с чащобной густотою вымахали из земли, точно вызревший в недрах ее невместимый, разрывающий гнев наконец-то вскипел и одним разом вытолкнул, выкорчевал, разметал все хозяйство пришедших на нее чужаков. А Зворыгин, как будто и вовсе не глядя туда, в распухавшую тучу погребального праха, глядя только направо, в тот небесный отдел, где, скорее всего, и должны были появиться они, различил комариные очерки, через миг превращенные скоростью в темные, безупречно отлизанные силуэты «худых». Четверка «мессершмиттов» неслась наперерез антиповскому выводку.
Только тут облегченные «пешки» потянули в томительно долгий пологий роевой разворот – в направлении к свинцовому, голубому бескрайнему студню; правый крайний, летевший всех ближе к Зворыгину бомбер в развороте над морем отстал от своих – скособоченный, отяжелевший и, похоже, подшибленный «эрликоном» еще на подлете. Тотчас парочка «мессеров» ринулась по пахучему следу его, убивая форсажем дистанцию, подходя на длину огневого своего языка…
– Мишка, вверх! –
Оба пали с воздушной горы прямо в хвост ничего уж не видящим немцам… А вот хер вам обоим от зубов до хвоста – как влепили из двух своих пушек им сзади, пробивая в обшивке метровые дыры, – разорвали в ошметья. Но и сам он, Зворыгин, ушел на мгновение этой атаки из точки всевидения, – «петляков», что летел ближе всех к инвалиду, содрогнулся, как будто наскочил на незримую глыбу: получил восходящий удар в неприкрытый испод и, как будто уже переполненный пламенем, начал толкать из моторной гондолы клубы антрацитовочерного дыма. И Зворыгин заныл сквозь сведенные зубы от гнева на себя самого, с покаянною мукой выедая глазами клочок низовой пустоты – свечкой вышел оттуда в зенит «мессершмитт», опрозрачненный скоростью даже на взмыве. Где он, где?! С непосильной для глаза мгновенностью опрокинулся через крыло и обрушился на «петляковых», и Григорий какой-то далекой, зачужавшей рукой тотчас вздыбил машину навстречу – и немедля простыл на оси того самого безучастного светлого взгляда: этот взгляд просквозил помертвевший зворыгинский череп, вмуровал его в мертвую стынь превышающей воли своей и не только в пространстве обессилил Зворыгина, но и во времени, видя все, что Григорий сотворит со своею машиной отсюда до точки, – ровно то, что заставит Зворыгина он сотворить, ничего не дозволив нежданного и бесподобного, загоняя на горку, прогибая в пике и вжимая в свинцовую воду: ничего любопытного нет для Тюльпана в безыдейной его голове.
В отгонявшем Тюльпана от «пешек» надрывном кабрировании надавил на гашетку, у того перед носом выставляя забор, зная, что ни одной своей меткой не зацепит его, видя, как все отсечные трассы проносятся сквозь скоростную филигрань переменного профиля и едва уловимого рысканья. Вот Тюльпан предсказуемо смазался в сторону от «петляковых» и пошел по отвесу в зенит, и уже через миг чей-то взгляд пробуравил затылок Зворыгина – раньше, чем он увидел у себя за хвостом подражателя Борха, двойника, слишком долго живущего в анабиозе прямого полета, чтобы тотчас же не потерять законцовку крыла: это Мишка Поярков, спикировав между «худым» и Григорием наискось, обварил смертной студью ублюдка и вымел того у Зворыгина из-под хвоста.
Зворыгин вертел головой, вбирая всей кровью пространство меж солнцем и морем и словно бы даже не видя ни длинных больших силуэтов стремительных «пешек», ни тонких очерков десятка «мессершмиттов», но явственно чуя движения всех разновидных человеческих мыслей и воль – как разряд, как удар, грозовое сгущение воздуха над головой и кромсавшую небо на остроугольные голубые краюхи отточенную самолетную молнию.
Все было не так, как Зворыгин хотел: восемь «пешек» Антипова пеленгом шли над пустынной Цемесской бухтой, стройно и неуклонно вырываясь из смертного поля, – надо было сберечь их, и только. «Мессершмитты» попарно заходили на бомберы сверху, одновременно рушились с севера, юга, заката, вываливаясь из солнца и отворачивая вспять, когда «аэрокобры» обращались им навстречу. Бортовые стрелки «петляковых» поливали свои хвостовые полусферы из задних турелей, не давая «худым» подобраться к себе на расстрельную стометровку и ближе.
В вышине, надо всей суматохой, висел совершенно незримый Тюльпан, никуда не спешивший и способный обрушиться с кручи на любую тяжелую «пешку» в то мгновение, как все они, тридцать иванов, ослепнут, не могущие жить на пределе внимания все время, и Зворыгин мог только облаять его, развернувшись к Тюльпану с кабрированием, но не ринуться следом в вышину или вниз, не затеять с ним личную вольную карусель с непрерывной взаимною ласкою нежными взорами. Разнимало Зворыгина надвое – так хотелось ему потянуть за Тюльпаном в зенит и с такою же властною силой – оставаться цепною собакой при бомберах, ведь троих уже отдал ему на расклев, троих антиповских ребят, сгоревших в небе заживо. Неужель и сегодня этот черт не почует какой бы то ни было боли?