Сократ сибирских Афин
Шрифт:
— Нет, — честно ответил Лампрокл, — но клянусь Зевсом, она говорит такие вещи, что я готов всю свою будущую жизнь отдать, только бы этого не слышать.
— И когда это я такое говорила?! — удивленно возмутилась Ксантиппа.
— Да подожди ты, жена! — возвысил голос Сократ и уже более мягко снова обратился к сыну: — А ты, Лампрокл, мало, думаешь, доставлял ей хлопот и криком и поступками, и днем и ночью, капризничая с детства, мало горя во время болезней?
— Однако, — ответил Лампрокл, — я никогда не говорил ей и не делал ничего такого,
— А твоя бесконечная игра в “наперстки” на базарах, — снова встряла Ксантиппа, — не заставляет меня стыдиться?!
— Да дай же, жена, слово вставить! — взмолился Сократ. — Что же, Лампрокл, разве, думаешь, тебе тяжелее слушать материнские слова, чем актерам, когда они в трагедиях говорят друг другу самые неприятные вещи?
— Нет, я думаю, они равнодушно к этому относятся, потому что видят, что кто бранится, бранится не с целью сделать неприятность и, кто грозит, грозит не с целью причинить какое зло.
— А ты понимаешь, что когда мать говорит тебе что-нибудь, то у нее нет на уме никакого зла, а, напротив, она желает тебе добра, как никому другому, и все-таки сердишься на нее? Или ты предполагаешь, что мать желает тебе зла?
— Конечно, — едва слышно ответил Лампрокл, — этого я не думаю.
Сократ воодушевился:
— Значит, хоть она желает тебе добра и во время твоей болезни прилагает все заботы, чтобы ты выздоровел и не нуждался ни в чем необходимом, хоть она, кроме того, усердно молит богов за тебя и исполняет обеты, ты все-таки говоришь, что у нее тяжелый характер? Я думаю, что если ты не можешь выносить такой матери, то не можешь выносить счастья.
Ксантиппа при этих словах очень удивилась, но все же улыбнулась и даже как бы расцвела.
— Скажи мне, — продолжил Сократ, — признаешь ли ты необходимость уважать кого-нибудь или ты решил не стараться никому на свете нравиться и повиноваться, — ни командиру, ни другому какому начальнику?
— Нет, клянусь Зевсом, я готов, — ответил Лампрокл.
— Значит, ты и соседу хочешь нравиться, чтобы он давал тебе закурить в случае надобности и оказывал тебе содействие в хорошем деле или, в случае какого несчастья, помогал тебе, как добрый сосед?
— Да, — ответил Лампрокл.
— Ну, а спутник в дороге или на море или другой кто, с кем встретишься, — все равно для тебя, другом ли он станет тебе или врагом, или ты находишь нужным заботиться и об их расположении к тебе?
— Да, — ответил Лампрокл.
— Так на них обращать внимание ты решил, а мать, которая любит тебя больше всех на свете, ты не находишь нужным уважать? Разве ты не знаешь, что и государство никогда не обращает внимания на неблагодарность и не привлекает за нее к суду, а равнодушно относится к тому, что люди за благодеяние не платят благодарностью. Впрочем, государство, оно вообще ко всем людям относится равнодушно. Но мы-то сейчас говорим о другом… Хотя, если кто не почитает родителей, того оно подвергает наказанию. Наказание — это вообще основная, кажется, функция государства. Так вот, такого оно подвергает наказанию и, как оказавшегося при испытании недостойным, не допускает к занятию государственных должностей, провалиться им!,
Лампрокл, по всему было видно, о чем-то усиленно думал.
— Так вот, сынок, — продолжил Сократ, — если ты благоразумен, проси у богов прощения за непочтительность к матери, как бы они, сочтя тебя неблагодарным, не отказали тебе в своих благодеяниях, а людей остерегайся, как бы они, узнав о твоем невнимании к родителям, не стали презирать тебя и как бы тебе не оказаться лишенным друзей. Ведь если люди сочтут тебя неблагодарным к родителям, то никто не будет рассчитывать на благодарность от тебя за свое добро.
Тут все, включая всех троих детей, меня и особенно Ксантиппы, сильно расчувствовались.
— Хорошо, когда мир в семье, — сказал Сократ.
— Ага, — согласился Лампрокл и тут же добавил: — А деньги?
— Какие деньги? — удивился Сократ. — Доллары, драхмы, или те, что имеют хождение в Безвременьи?
— Драхмы.
— А-а… — облегченно вздохнул Сократ. — Это в кассе у Ксантиппы.
— А на что хочешь потратить последние драхмы, сыночек? — спросила Ксантиппа.
— В “наперстки” хочу отыграться.
— Так ведь и драхм-то в доме только на поношенные сандалии отцу.
Сократ с удивлением посмотрел на свои обветренные, покрытые толстой, пуленепробиваемой кожей ступни и сказал:
— На что мне сандалии? Никаких сандалий мне сроду не надо было.
— И то верно, — поддержал отца Лампрокл. — Чё народ-то смешить. Сократ в сандалиях! Обхохочешься!
— Только в последний раз, — сдалась Ксантиппа.
— Конечно, в последний. Как всегда, — заверил ее старший сын.
— Схожу в дом, а вы тут посидите, — сказала Ксантиппа.
— И где только она их прячет, — вздохнул средний сын, Софрониск. — Никогда не найдешь.
— Стоит ли искать то, чего нет, — философски заметил Сократ.
Ксантиппа вышла с просветленным лицом, ведь отношения-то в семье налаживались!
— Вот, — сказала она, передавая монету из своей ладони в ладонь Лампрокла, — на счастье! Только в последний раз.
— А я так в первый, — заявил Софрониск.
И оба брата направились к болтавшейся на одной петле калитке.
Младший же еще не видел большой радости в игре в “наперстки”, поэтому он катнул велосипедное колесо, затем поддел его толстой, соответствующим образом изогнутой железной проволокой и, произведя достаточный, по его мнению, грохот, начал окончательно утаптывать Сократов двор.
Солнце клонилось к закату. Какое-то умиротворение разлилось в воздухе. Мы сидели и молчали. Я так просто по привычке.