Сокровища ангуонов
Шрифт:
— Вот еще! — передернул плечами Коська. — Стал бы я хвастаться! Вместе нашли, вместе и показывать будем, общее дело… Постой-ка, плывет кто-то, а мы с тобой нагишом.
Теперь и я услышал всплески весел, кто-то плыл на шлюпке. Мы наскоро оделись, потом выглянули из-за валуна. Верно. К шхуне двигалась шлюпка. В ней сидел тот самый офицер. Коська презрительно скривился:
— Тоже мне моряк, посмотри, как он весла забрасывает. Пехота!
Офицер, очевидно, впервые сидел за веслами, беспорядочно шлепал
— Притворялся гад, — прошептал Коська, — нарочно, чтобы не спугнуть.
— Зачем мы ему понадобились?
— Зачем, зачем! Наверно, хотел проверить, кто это в старые казармы ходит. Сам понимать должен, там же оружие американцы хранили, а его взорвали.
— Взорвали?
— Да уж не само взорвалось, — усмехнулся Коська, — слышал, небось, как в тот вечер долбануло? То-то, сидишь в своем музее и ничего не знаешь.
— Я не про то, а про то, что зачем было взрывать, если и так оружия не хватает.
— Для нервирования противника, простота. Утащить нельзя, а взорвать проще.
— Значит, это Семен тогда?
— Ничего не значит, — оборвал меня Коська, — пойдем отсюда, пока нас не сцапали.
Когда мы пришли к Коське домой, Гланя всплеснула руками.
— Батюшки, вымокли-то! Вас что, корова жевала? А рыба где? — она хотела взять у меня мешок, но Коська отстранил ее.
— Рыба в море, а до мешка не касайся — взорвется! — ухмыльнулся он, потом спросил: — Илья дома?
— А где ему быть, раз все бастуют?
— Знаю, что не на работе, где сейчас, спрашиваю?
— В сарае сеть чинит, вашей-то рыбой не прокормишься, — сказала Гланя и метнулась к печке, — черти мокрые, из-за вас каша пригорела!
— Пошли в сарай, — скомандовал мне Коська, — чего рот разинул?
— Сам ты разинул! — возмутился я.
— Первым делом молчи, будто просто пришли, — наставлял он меня по пути в сарай, — а когда Илья спросит, быстренько развязывай мешок. Понял? Я тебя спрашиваю: понял или нет?
— Чего ж тут не понять: удивить хочешь.
— Угу. Вот обрадуется, жуть!
Илья и ухом не повел, когда мы возникли перед ним в своем изжеванном одеянии, продолжал как ни в чем не бывало плести ячейку за ячейкой. Как уговорились, я сделал невинное лицо, то есть попросту выпучил глаза и возможно шире раскрыл рот, а Коська аж пританцовывал от возбуждения: слишком не терпелось ему ошеломить Илью. (Наверное, впервые в своей жизни я пожалел о том, что у меня не было старшего брата).
— Ну, чего притихли, друзья-приятели? — наконец обратил на нас внимание Коськин брат, и тут я заторопился, начал развязывать свой мешок. Развязал и вытряхнул из него наше
— Башка чья-то, где вы ее отколупнули?
— Там, — только и смог выдохнуть Коська. Я промолчал. Очень уж равнодушно принял наш подарок Илья, нисколько не удивился, оказал безразлично:
— Медь, вернее, бронза. Зачем вы ее приволокли? — и швырнул нашего идола в угол сарая.
ДАГИЛ — СЫН ПРОСЛАВЛЕННОГО КЕРУНА
В тот день у отца было хорошее настроение. Он прохаживался по комнате, довольно потирал руки и размеренно диктовал мне по памяти «текст на трудность». Этот текст он придумал специально для меня и говорил, что если я его одолею, то совершенно свободно смогу потом выдержать вступительные экзамены в любую гимназию.
На улице светило солнце, широким потоком вливалось в раскрытую дверь, пересекало комнату. Побежать бы сейчас на бухту с Коськой! Наверное, он и удочки уже приготовил и ждет меня, а тут сиди и корпи над диктантом. Мы и место отличное присмотрели, не хуже, чем у шхуны, и морских червей накопали. Часа три бродили, переворачивали камни. Одного громадного червяка выловили, он даже укусил меня за палец, но Коська крикнул: «Держи!», и я не выпустил. Вот такого наживить, — пожалуй, фунта на два красноперка попадется! Словом, писать мне совершенно не хотелось, скорей бы уж кончался этот текст. Я блуждал взглядом по потолку, зевал, но отец был неумолим, продолжал напевно диктовать. Кое-как дождавшись конца, я со вздохом облегчения отодвинул тетрадь. Отец взял ее, перелистал, укоризненно покачал головой:
— Да, юноша, почерк у тебя явно начинает портиться, во всяком случае, за последнее время ты значительно снизил требования к себе. Нет, ты не достоин звания летописца. Нет, не достоин.
— А я не хочу быть летописцем.
Отец сурово сдвинул брови:
— Я знаю, чего ты хочешь, негодный мальчишка! Ты хочешь снова улизнуть на улицу.
— А ты догадливый, папка! — Без особого труда уловил я в этой суровости нежную нотку и моментально сгреб в кучу свои ученические принадлежности. Отец притворно вздохнул.
— Счастье твое, что ты живешь в начале двадцатого века.
— Почему? — опешил я.
— Ах, ты даже этого не знаешь? — укоризненно сказал отец, и его лицо приняло выражение крайнего разочарования.
Любой другой на моем месте, вероятно, почувствовал бы себя невеждой, но я слишком хорошо изучил повадки своего родителя и ждал лишь того, чем он меня огорошит на этот раз. Выждав ровно столько времени, сколько мне по его расчетам потребовалось для угрызений, он изрек: