Сокровища Кряжа Подлунного
Шрифт:
Ничего определенного о причине внезапной перемены в своем настроении не мог бы сказать и сам Боб. Он только чувствовал, что с некоторых пор в его сердце закралась непонятная, непривычная ему тревога. Она тянула за душу, словно зубная боль, и не мог избавиться от нее даже ночами, впервые в жизни проводя их без сна, весельчак и крепыш Боб.
Уже третьи сутки был в пути «Ахилл». И третью ночь не спал на своей подвесной койке в кубрике Боб Гаррис.
Отчаявшись во всех своих попытках отогнать от себя грызущее беспокойство, Боб вышел на палубу.
Стояла тихая южная ночь. Отраженные в воде яркие звезды расцветали в морских
И сразу же, точно боль от ожога, заглушая все другие мысли, вновь поднялось в сердце забытое на миг беспокойство. Сразу стало холодно и тревожно и уже не казались больше золотыми цветами отраженные в воде звезды, и не манила, не звала никуда призрачная лунная дорожка. Впервые за всю его почти тридцатилетнюю жизнь Бобу было страшно и даже захотелось уйти с этого, вдруг ставшего непонятно пугающим, судна.
Но недаром же вся команда говорила, что Боб смелый и решительный парень. Боб закурил крепчайшую сигару и стал думать, он решил вспомнить, когда же он заболел этим страхом. Вначале у непривыкшего к размышлениям Боба даже заломило в висках, но мало-помалу голова освободилась от боли, мысли становились яснее.
Боб вспомнил: всего лишь три дня назад беззаботный и, как всегда, веселый бродил он по шумным улицам портового городка в обнимку со стройной ясноглазой Суллой. Да, все было как обычно. А вот потом, уже после возвращения на «Ахилл», почувствовал он первые уколы страха. «Как же все-таки это началось?» — безуспешно напрягал свою малотренированную память Боб. И вдруг его словно обожгло. «Ну, как же я мог забыть! — почти воскликнул Боб. — Сулла крепко поцеловала меня на прощание, и я поднялся по трапу. Слева у трапа стоял наш боцман Димитрос Ротос, а справа… справа старший помощник капитана Кицос Ботсос. Он был в плаще, темных очках и фуражке, надвинутой на самые брови…»
— Ну и что же, — спорил сам с собой Боб, — старший помощник у нас уже давно, что же здесь страшного?!
Снова и снова стал он воскрешать в памяти мельчайшие детали встречи со старшим помощником и постепенно вспомнил все.
Помахав Сулле на прощание рукой, он как и подобало настоящему моряку, не держась за поручни, взбежал по узкому качавшемуся трапу. На палубе стояли боцман Ротос и старший помощник капитана Ботсос. Боба удивило то, что обычно крепкий, не признававший никакой другой одежды, кроме легкой рубашки, Ботсос на этот раз был закутан в плащ. Глаза старшего помощника защищали темные очки, отчего лицо казалось темнее и старше, на самые брови была надвинута форменная фуражка.
— Что с вами, господин старший помощник? — участливо спросил Боб. Он уважал всегда веселого не в пример мрачному капитану Франгистосу помощника.
— Проходи, проходи. Боб, — досадливо морщась, ответил Ботсос каким-то чужим, незнакомым голосом.
— И верно, проходи, Боб, — посоветовал боцман, — чего докучать человеку вопросами! Не видишь разве, господин старший помощник болен. У него лихорадка, и глаза болят.
Старший помощник капитана Кицос Ботсос оглянулся на грузчиков, кативших в трюмы «Ахилла» бочки с оливковым маслом, и вдруг засмеялся коротким, булькающим смешком.
— Осторожнее,
Теперь Боб готов был поклясться, что почувствовал гнетущее беспокойство именно с этого момента, когда увидел Ботсоса, точнее услышал его изменившийся, должно быть от болезни, голос, и этот булькающий, точно всхлип, смешок. Но как ни напрягал Боб свою мысль, он так и не мог сообразить, что именно встревожило его.
Однако Боб недаром считался упорным парнем. И шаг за шагом двигаясь в глубь своей жизни, он все же воскресил в памяти события, полузабытые, давние, и снова, как в те, теперь уже далекие дни, болью и ужасом сжалось сердце.
…Боб родился вдали от этих мест на берегу широкой реки, медленно несущей свои тяжелые зеленоватые воды мимо крутых, поросших вечнозелеными лесами берегов. На крохотной полянке, между увитых лианами деревьев, вдали от больших дорог, притаились легкие бамбуковые хижины деревушки, где жил Боб.
Впрочем, тогда мальчика звали не Бобом, у него было другое имя — певучее и длинное — Уиллиани. Так называла его курчавая чернолицая мама. Да у мальчика были и мать, и веселый, сильный тоже чернолицый, отец.
Они очень любили маленького Уиллиани и хотя в хижине далеко не всегда имелась мука, но для мальчика все-таки всякий раз находилась и маисовая лепешка, и горсть сладких фиников.
Бедные, но веселые люди обитали в хижинах этой затерянной в джунглях деревушки. С великим трудом раскорчевывая тропический лес, отвоевывали они у деревьев крохотные клочки земли, мотыжили ее, бросали в нее зерна и с надеждой глядели, как зеленеют первые всходы.
Люди жили в постоянном страхе перед голодом, который мог в любой момент обрушиться на деревню, но не теряли бодрости духа. Вечерами, когда в темноте из черных джунглей доносилось рычание зверей и нельзя уже было больше работать в поле, жители селения разжигали на поляне большой костер. Огонь отгонял от деревни темноту и хищников. Под удары барабанов, под стон и свист самодельных дудок начинались танцы и песни у костра, и музыка далеко разносилась над таинственным и враждебным ночным лесом.
Так шло детство Уиллиани. Когда мальчику минуло десятое лето, он впервые увидел белых людей. Они жили не в бамбуковой, а в брезентовой хижине, носили на глазах темные очки и где-то в джунглях, должно быть, имели свои поля, потому что каждое утро с восходом солнца уходили в лес. Только в руках у них были не деревянные мотыги, а насаженные на палки заостренные с двух концов железки — кирки, как они их называли и, наверное, очень дорогие ящики, потому что белые люди никого к ним не подпускали.
Отец, который тоже стал ходить в лес вместе с белыми людьми, говорил, что пришельцы не мотыжат поля, а занимаются совсем никчемным делом: собирают какие-то красноватые камни.
Потом белые люди ушли, но когда миновала пора дождей, опять вернулись в деревню. Вместе с ними появилось много других белых людей. Они привезли невиданные в этих местах машины, которые, как стадо диких слонов, ворвались в лес, и деревья трещали и рушились под напором их широких холодных стальных лбов. А потом по новой дороге в лес шли другие машины, стальными ковшами доставали они из глубокой ямы красные камни и с грохотом сбрасывали их в железные ящики — самосвалы, которые с сердитым фырканьем стадами бегали по новой дороге.