Сокровища Кряжа Подлунного
Шрифт:
Еще в прошлый свой приезд в Сибирь Булавин заметил какой-то особый, свойственный только жителям этих действительно сказочно богатых и сказочно быстро развивавшихся районов горячий патриотизм, фанатическую любовь ко всему местному, сибирскому.
По словам местных жителей — новоселов, ставших старожилами, — все здесь было самое лучшее в стране, если не во всем мире. И недра самые богатые, и города самые красивые, и даже климат — если не самый лучший, то уж, во всяком случае, самый здоровый.
Булавин терпеливо слушал эти восторженные излияния, порою мягко подтрунивал над ними,
Он много ездил и по своей земле и по дальним странам. Он дышал туманной сыростью Лондона и бензиновой гарью Нью-Йорка, видел ледники Гималаев и слышал волнующий шум раковин, поднятых со дна Яванского моря. Но и этот много повидавший человек не мог не восхищаться суровой красотой сибирского Крутогорья. Синие мохнатые шапки гор с белевшей кое-где песцовой опушкой вечных снегов, ожерелья огней далеких рудников на склонах, разлитый в воздухе смолистый настой тайги и светлые корпуса могучих комбинатов. Такой увидел и такой полюбил Сибирь академик Булавин.
Но в этот свой приезд, может быть, меньше, чем обычно, замечал он редкостные сибирские контрасты, когда в одном городе соседствует, дополняя друг друга, таежная дубрава и заводской цех, снеговая неприступная гора и строительная площадка у ее подножья.
Нет, не красоты обновленного людьми древнего края и даже не его фантастическое завтра занимали в этот приезд думы Булавина. С мыслью о Стогове мчался он сюда, мыслью о Стогове жил все эти дни. Она не покидала его ни в институтском конференц-зале, ни в номере гостиницы.
Не в первый раз наезжал академик в Крутогорск и в официальных отчетах, и в личных письмах Стогов регулярно информировал его о ходе совместно намеченных экспериментов. Булавин отлично знал и их общее направление, и их размах, но все же многое из того, что он здесь увидел, явилось для него приятной неожиданностью.
То, что в отчетах или письмах Стогова излагалось порой несколькими короткими, сухими фразами, при непосредственном знакомстве поражало глубиной научного замысла, широтой и смелостью мысли. Везде, во всем ощущалось как бы незримое присутствие Стогова.
Своеобразные энергетические комбинаты-рудники, вонзившие свои щупальца в недра пика Великой Мечты и в бурливые струи озера Кипящего, завершающийся монтаж главного реактора, уже действующий «небольшой» реактор, скрытый в толщах скал Кряжа Подлунного, обширное подземное царство растений, прозаично именуемое полевой секцией № 1, - все это и многое другое вокруг было согрето теплом золотой стоговской мысли, все это хранило живую память о нем.
Вечером пятого дня пребывания в Обручевске Булавин, глубоко взволнованный и переполненный впечатлениями от всего увиденного, отбросив обычную сдержанность, восторженно говорил широко шагавшему по кабинету Грибанову:
— Понимаете, Петр Федорович, я далеко не сторонний человек во всех этих экспериментах, но и я воспринимаю все увиденное здесь, как подлинное чудо.
Хитровато улыбавшийся Грибанов хотел было сделать какое-то замечание, но Булавин жестом остановил его и продолжал:
— Как вам известно, Петр Федорович, я был осведомлен о том,
— Природотворчество! — воскликнул Грибанов. — Вы очень удачно сформулировали этот процесс, Виктор Васильевич. Это именно — природотворчество. Этим словом вы отлично выразили основную мысль Михаила Павловича. И я верю, что Михаил Павлович скоро вернется в нашу семью и осуществит многие из своих дерзновенных замыслов.
Грибанов, взволнованный, несколько раз прошелся по кабинету, потом, как бы спохватившись, взглянул на часы и с чуть виноватой улыбкой произнес:
— Однако, дорогой Виктор Васильевич, мы отвлеклись, а время не ждет. Андрей Савельевич Ларин просил вас еще раз обстоятельно побеседовать с известным вам человеком. Он ждет вас в зоне тайги нашей полевой секции. Так что прошу в наш лифт. — И Грибанов гостеприимно распахнул перед академиком дверцы чудесного лифта.
Когда, спустя часа три после этого, академик Булавин вышел из кабины лифта обратно, Грибанова в кабинете уже не было. Поэтому никто не обратил внимания на некоторые, малозаметные, правда, изменения в облике Виктора Васильевича.
Академик стал как бы несколько шире в плечах и держался чуть прямее, чем обычно; глубже, четче стали характерные для него вертикальные линии на лбу между бровями и в уголках твердо сжатых губ. Впрочем, даже, если бы Грибанов и был в кабинете, он едва ли обратил бы внимание на эти частности. Мало ли какие изменения в настроении, а в связи с этим и во всем облике академика могли произойти при новом посещении замечательного детища Стогова, которым он не уставал восхищаться.
Дружески кивнув на прощание секретарю Грибанова, Булавин прошел через приемную, миновал уже опустевшие в этот час институтские коридоры и, выйдя на улицу, неторопливым шагом направился к себе в гостиницу.
В вестибюле он в обычной своей лаконичной и чуть суховатой манере сообщил дежурному администратору:
— Сегодня в ночь я, вероятно, выеду на рудники. Попрошу вас приготовить мои документы и прислать в номер счет.
Войдя к себе в номер, академик принял душ и прилег отдохнуть. Легкая дремота, в которой около часа пребывал Булавин, была прервана резким телефонным звонком. Подняв трубку, академик услыхал голос портье:
— Товарищ Булавин, вас спрашивают из обкома партии.
— Просите, — коротко бросил Булавин.
Академик едва успел сменить пижаму на свой обычный костюм, как раздался вежливый стук в дверь. На пороге стоял немного располневший средних лет мужчина с выхоленным лицом и темными глазами под толстыми стеклами очков.
— Семен Петрович Жуков — из Крутогорского обкома, — отрекомендовался он и пояснил цель своего визита. — Вас срочно просит к себе товарищ Брянцев. Машина — у подъезда.
На какую-то долю секунды в глазах академика, видимо, в ответ на позабавившую его мысль, мелькнули озорные, лукавые искорки. Но они тотчас же погасли, и он коротко ответил;