Сокровище рыцарей Храма
Шрифт:
Чтобы убить остаток дня, Балагула, как и обещал Шаповалу, вышел на Крещатик. Увиденное поразило Иону до глубины души. Поначалу его едва не затолкали, и он стал прижиматься поближе к домам, потому что по мостовым и тротуарам катился сплошной поток экипажей и людей. Все кафе и рестораны были набиты битком, музыка гремела из всех открытых окон, и создавалось впечатление, что киевляне и беженцы праздновали Масленицу.
Элегантные мужчины всех возрастов и сословий, военные, проститутки, спекулянты, дамы в шикарных туалетах, фармазоны, изображающие из
«С ума сойти! — подумал ошарашенный Балагула. — Содом и гоморра!» На каторге он познакомился с умными товарищами — такими же, как он, революционерами-анархистами, но образованными, которые пристрастили его к чтению. Поэтому Иона значительно пополнил свой словарный запас, хотя в голове у него все равно остался сумбур.
Немного потолкавшись среди пьяного люду, Балагула почувствовал себя совсем чужим на этом вселенском шабаше. Веселье праздношатающихся по Крещатику было чересчур вызывающим, слишком громким и кричащим, чтобы можно было в него поверить. Создавалось впечатление, что все это происходит под девизом «А завтра после нас — хоть потоп».
Заметив военный патруль, выборочно проверяющий документы, Иона быстро свернул в первый попавшийся на его пути проходной двор, и вскоре Крещатик остался далеко позади. Бумаги, выданные ему при освобождении, могли показаться подозрительными, а снова оказаться в Лукьяновском замке у Балагулы не было никакого желания…
Васька расстарался, накрыл шикарный стол. Он где-то достал даже колбасу. Но главным украшением стола были четверть казенной водки (дореволюционной!) и керамическая миска с жареными карасями в сметане.
— Сам наловил? — удивился Балагула.
— Шутишь… — Шнырь ухмыльнулся. — Это меня один дедок снабжает. В Днепре рыбы — пропасть. А раки — как мои две ладони. Здоровущие! Еды для них сейчас хватает. Каждый день вниз по течению трупы плывут.
— Смута, — угрюмо сказал Балагула. — В селах и хуторах граки без обреза и в нужник не ходят. Чужого заметят — сразу на распил. Если чужой, значит, конокрад или просто вор. И никакие отговорки не помогают. Озлобился народ… Однажды я едва ноги унес.
— А, что там говорить! — Васька сокрушенно покачал головой. — Давай лучше выпьем за старые добрые времена.
— Не такими уж они были и добрыми. Но вспомнить есть что. Бывай здоров!
Они чокнулись и выпили. Изголодавшийся за день Балагула приналег на еду, а Шнырь лишь задумчиво поглядывал на своего гостя да смолил самокрутку.
— С табаком плохо, — пожаловался он Ионе. — Папиросы, конечно, можно достать, в основном у спекулянтов, но с большим трудом и задорого.
— Это да… А как ты стал «кусочником»? По-моему, у тебя совсем другая «специальность».
— Обижаешь… Под хозяина меня и сладкими коврижками
— Понял. Значит, ты со своим ремеслом завязал…
— Можно сказать, что так. А зачем? Живу я бобылем, одеться, выпить и закусить есть на что, никто меня не кантует, в уголовку не тащит… Знаешь, как немцы свирепствуют? У них везде и во всем должон быть порядок, «орднунг» по-ихнему. Чуть что — сразу в расход. Особенно не жалуют нашего брата — деловых и большевиков.
— Немцы — они такие… Меня тоже задерживали.
— Ну и как?
— Сбежал. Хорошо хоть документы недодумались отобрать. Посчитали меня подозрительной личностью. Это мне переводчик так сказал. Я ему долдоню, что бывший каторжанин, сидел в тюрьме при царе-батюшке, пострадал за правду, а он мне в ответ: мол, у вас тут все бандиты, все в тюрьмах сидели, и нужно всех русских в одну могилу положить. Ну не сволочь, а?!
— Сволочь, — легко согласился Васька. — Все они сволочи. Ну ничего, скоро наши придут, и будут немчики шпарить без оглядки до самого своего фатерлянда.
— А наши — это кто? — осторожно поинтересовался Балагула.
Его осторожность была оправданной. Поскитавшись год по России и Украине, он уже имел представление, что собой представляет революция. Брат шел на брата, сын на отца, и все это творилось по одной причине — в связи с расхождением во взглядах на будущее устройство страны. Так что «нашими» могли быть и господа офицеры, и петлюровцы, и большевики, и анархисты, затеявшие бузу в Гуляй-Поле.
— Какая разница? Лишь бы немчуру прогнали, — ответил Шнырь. — А там разберемся.
— Ты, случаем, не знаешь, жив мой хозяин, Ванька Бабай, или нет? — спросил Балагула, когда четверть опустела до половины.
Васька Шнырь вдруг сильно побледнел — стал как домотканое полотно, которое бабы расстилают летом на косогорах, чтобы их отбеливало солнце.
— Помер, — ответил он глухо, опуская взгляд на стол. — Еще в пятнадцатом году.
— Что ты говоришь? — удивился Балагула. — Надо же… А ведь был здоров, как бык, несмотря на годы.
— Здоровым он и умер. Его убили. Зарезали.
— Кто?
— Полиция убийцу не нашла… — Васька зябко передернул плечами. — Но есть у меня подозрения, есть…
Он замолчал, однако видно было, что уже пьяненькому Ваське страсть как хочется рассказать Балагуле какую-то интересную историю. Иона смотрел на него выжидающе и почему-то с неприятным томлением в груди.
— А, все равно помирать когда-нибудь придется! — махнул рукой Шнырь. — По моим следам смерть уже давно крадется, так что… Чего уж там. Ладно, слушай. В пятнадцатом один кореш пригласил меня на дело. И я, как последний дурак, недолго думая, сел на кукан…