Солдат идет за плугом
Шрифт:
Может быть, он, Григоре, вовсе и не любил Кристль?.. Понравилась ему девическая нежность, синие глаза, игра на скрипке, но еще больше влекли его гордость и неприступность девушки. Сломить высокомерие дочки гитлеровского офицера! Да, да… В этом-то всё дело, что голубку из чужой стаи хотел он приручить. Тогда он еще сам не понимал, что тут было нечто вроде любопытства, какой-то погони за "трофеем". Да… так, именно так… Может, и его двадцать шесть лет тут повинны? Кто бы поверил, что эта девчонка — первая любовь в его жизни?
Эх, зачем
Кристль все старалась справиться с охватившей ее печалью, закрывала лицо руками. Григоре не выдержал: он силой отвел руки от лица.
Крупные слезы безудержно полились по ее щекам. Но что же это за слезы, когда она смеется? Да, Кристль смеялась!
— Это ребячество, Грегор, ха-ха-ха… Не верь, Грегор, просто на меня что-то нашло! Но теперь все в порядке, видишь? Чего можно ожидать от такой девчонки, ха-ха… Мне ведь еще восемнадцати нет… — говорила она, пытаясь скрыть слезы, тайком вытирая их тыльной стороной руки и подбирая их копчиками пальцев то с правой, то с левой щеки. — Ты чуть было не рассердился, верно? Ах, какие пустяки, дорогой мой…
Но сердце у Григоре изнывало: что же будет дальше? Что будет — ведь он, да, да… он любит. Ту, высокомерную девчонку, может быть, и нет, кто знает?.. А эту — измученную — любит.
С того вечера тяжелый камень лёг на душу солдата.
На рассвете, когда стали вырисовываться вершины деревьев и крыши Клиберсфельда, запели птицы и заблестела под солнцем река, когда все вокруг будило в душе желание сделать что-нибудь хорошее, доброе, к Гарифу вдруг подошел Бутнару. Он нарочно выждал минуту, когда сержант — уже подпоясанный, но без пилотки — был один в комнате.
— Разрешите обратиться, товарищ сержант, — громко проговорил солдат, вытянувшись по всем правилам устава.
— Вольно, Молдавия! — ответил с усмешкой Асламов. Он был свежевыбрит, негустые коротко остриженные волосы его были тщательно причесаны, он смотрел ясными, отдохнувшими глазами и в этот ранний утренний час казался помолодевшим, даже красивым.
— Прошу вас, разрешите мне подать рапорт товарищу полковнику, — продолжал солдат, не меняя позы.
— Так-таки прямо полковнику! — воскликнул сержант, продолжая говорить с солдатом по-дружески шутливо. — Полегче, полегче. Может, пойдешь сперва к капитану Постникову?
— Нет, непременно к товарищу полковнику.
— Да что такое случилось, Бутнару? — продолжал Асламов, постепенно возвращаясь к обычному начальническому тону.
— Я хочу жениться, — поспешно и с ожесточением ответил солдат, — на Кристине… — Словно споря с кем-то, он горячо прибавил. — Почему мне нельзя взять в жены Кристину? Кристль
— Хватит, — смущенно и все же твердо прервал его Асламов. — Это запрещено, невозможно.
Григоре внезапно охватило желание открыть свою душу Гарифу.
— Видишь ли, товарищ сержант, Кристль, конечно, немка, мало того — она дочь морского офицера, ее мать — фрау Блаумер, но понимаешь, мне жалко бросать ее тут, жалко…
— Хватит об этом говорить, — перебил его еще раз Асламов, нервно расправляя гимнастерку под ремнем.
— Понимаешь, товарищ сержант, — продолжал Григоре, не обращая внимания на слова Асламова, словно он был глух к любому постороннему голосу, — полюбилась мне эта девчонка. Вот. Что же мне делать? Сердце у меня все изболелось из-за нее. Я считаю ее нашей, моей…
— Кончили с этим, Бутнару! — так же тихо, но твердо приказал сержант, и на этот раз Григоре замолк. Послушно повернувшись, он вышел из комнаты.
"Этого следовало ожидать, — думал Григоре, не обижаясь на Гарифа. — Сержант — человек военный, военный устав и свои обязанности он знает".
С кем же поделиться своим горем, кому рассказать обо всем? Может быть, Краюшкину? Разумеется, Васе надо бы рассказать. И все-таки он чувствовал, что именно Васе другу, который непременно выслушает его терпеливо и скажет ему еще что-нибудь ободряющее под конец, именно Васе, он не может рассказать о своей любимой. Краюшкин и знать не должен, что он влюблен, да еще в немецкую девушку. Может быть, Юзефу? Ну, уж нет! Онуфрию Кондратенко, вот кому он откроет сердце! От кого же, как не от "бати", ждать ему совета и утешения?
Вскоре подвернулась подходящая минута.
Старому солдату очень польстило то, что Гриша открылся именно ему. Догадавшись с первых же слов, что волнует "земляка", он заранее готов был с охотой выслушать от него самого историю с немочкой. Выслушать и помочь. Уж он-то знал, как нужно помочь.
Но такое дело следовало делать обстоятельно.
— Стой, стой, хлопче, таке дило треба добре разжуваты. Пойдем до хаты, хлопче, там теперь никого нема. Сядем тихосенько, тай побалакаем.
Он усадил Бутнару перед собой на табуретку около своего столика с несчетными ящичками, а сам устроился на койке в сторонке. Старательно скрутив себе цигарку, он вставил ее в мундштук, достал из кармана трофейную зажигалку и только после этого сделал знак Бутнару: рассказывай…
Вся эта церемония, в которой было что-то показное, расхолодила Григоре. Но он все-таки хотел услышать от этого солдата, провоевавшего две войны, хоть что-нибудь в защиту своей любви, услышать укор Гарифу. "Батя" может — он всегда говорит правду в глаза. В конце концов, почему слово сержанта должно быть законом для всех? Много ли понимает начальник команды в любви?
— Баде Онуфрий, — спросил он вдруг простодушно, — а вы как женились в молодости, ну, на вашей жене… Так, сразу, без любви?