Солдат идет за плугом
Шрифт:
Потом капитан Постников воевал уже строевым командиром до 9 мая сорок пятого года, когда война, начавшаяся для него по-настоящему лишь недавно, кончилась победой.
Ни одного выстрела. Спокойствие, мир. Эта тишина вдруг напомнила капитану его маленькую железнодорожную станцию, комариный звон телеграфных проводов.
Странные чувства испытывал капитан. Кончена война, кончилась фронтовая жизнь. Но Постников готов был утверждать, что в ней было что-то очень хорошее, что упоение боя, потрясшее душу Постникова до глубины, изменило его, подняло в собственных глазах. Теперь уж он ни за что не вернется к своей гражданской службе.
Он словно обрел самого себя, обрел новое призвание. С боязнью думал о возвращении на маленькую станцию возле Оренбурга.
Он — солдат, капитан Советской Армии, командир батальона. Это, только это — его истинное назначение в жизни. Нашему государству нужна временная оккупационная армия, и он будет в этой армии, говорил он себе. Он выучит в совершенстве немецкий язык…
В один из первых дней мира перед ним неожиданно предстал пропавший без вести солдат Василий Краюшкин, тот, который своим подвигом так вдохновил капитана и сыграл, сам о том не зная, такую важную роль в его жизни.
В неожиданном для самого себя порыве капитан вытянулся и поднял руку к козырьку, четко, по-военному отдавая ему честь.
Но солдат стоял, не смея поднять глаза. Капитан заметил изможденное, пожелтевшее лицо, на котором первый пушок молодости сменился теперь жесткой, клочковатой бородкой… Краюшкин побывал в плену…
Капитан задумчиво перелистывал странички словаря; но вот он услышал резкий голос сержанта, рапортовавшего, что работницы собрались.
Теперь между Постниковым и просторным полем плотным рядом стояли, загораживая даль, немки. Они молча, внимательно глядели на него, и капитан быстро поднялся со стула.
Он знал до мельчайших подробностей все, что делалось во вверенной ему части. Повсюду царил мир и порядок. Но капитан вскоре пришел к выводу, который казался ему очевидным, как это часто бывает с неверными выводами: немцам нужно обеспечить руководство и хлеб и больше ничего — они народ дисциплинированный. Он был склонен думать, что если в Клиберсфельде они теперь распустили языки, то виной этому были не пережитки фашизма, которые, как микробы, гнездились в ослабевшем организме Германии, а одна особенность советских людей. "Да, да, — думал он, — когда дело касается свободы, наш брат непременно переборщит, даже по отношению ко вчерашнему врагу. Отходчив русский человек! Нянчится со вчерашним врагом, готов чуть ли не называть его "товарищем". Больно у него широкая душа…"
Он перебирал в памяти все деревенские происшествия последних дней, среди которых особенно запомнилась надпись на стене замка. Из-за нее, собственно, он и приехал: нужно было кое о чем напомнить жителям села.
Постников провел по обрезу словаря большем пальцем и откашлялся.
Бутнару незаметно подошел поближе, чтобы подсказать, если понадобится, какое-нибудь немецкое слово.
Но первые фразы, видимо заранее подготовленные, Постников произнес свободно, с тем удовольствием, которое испытывает каждый, кто пробует свои силы в иностранном языке.
— Вот что я хотел сказать вам, — начал он, старательно, по-школьному выговаривая слова. — Я шел сюда из деревни пешком и по пути любовался вашими зелеными полями, овощами, картофелем, всей окружающей благодатью. И я думал: да, в Германии наступил настоящий мир.
Капитан еще добавил, где правильно, а где неправильно произнося слова, что он слышал о недовольстве и кое-каких слухах, ходивших по деревне, и вспомнил
Но дальше дело пошло хуже. Не помогли ни знания, приобретенные в школе, ни то, что он выучил на войне.
Но женщины, даже самые молодые, которые вначале что-то шептали друг дружке, поглядывая на военных, теперь внимательно слушали неуклюжую речь капитана, стараясь не упустить ни слова.
Запинаясь, обращаясь то и дело к словарю и к помощи Бутнару, который иногда переводил целые фразы, капитан рассказал собравшимся один из тысяч фронтовых эпизодов.
…Это случилось летом 1942 года. На левом берегу Дона лежал в окопах один из полков Красной Армии, на правом — укрепились немцы. Второй день фашистская авиация ожесточенно бомбила не только передний край, но и тылы полка и дивизии. Был уничтожен продовольственный склад, полевая хлебопекарня. Солдаты не получили в этот день ни хлеба, ни борща. И тут кто-то высмотрел невдалеке зеленую полоску картофельного поля. Днем нельзя было и голову высунуть из окопов — расстояние до вражеских позиций было небольшое, хорошо замаскированные фашистские снайперы били без промаху. Все же кое-кто из солдат побывал на картофельном поле и, набив карманы, возвратился в окопы.
В солнечный день маленькие костры из сухой соломы, горевшие под котелками, не могли быть замечены немцами. Солдаты вдыхали сладковатый дым, напоминавший запах горелого жнивья. Картофелины были, правда, зеленые, водянистые и не насыщали, желудок едва переваривал их, но все же можно было обмануть голод до прихода кухонь. Однако немцы дознались про зеленое поле и всю ночь держали его под сплошным обстрелом.
Командир соединения строго запретил даже близко подходить к картофельному полю. И все же этой ночью Филя Маковей, смуглый молдаванин из Бессарабии, желая накормить товарищей, пополз на картофельное поле.
Парень не вернулся назад…
Нашли его на рассвете. Заплечный мешок его был почти доверху набит картошкой. Филя еще успел засунуть руку под крупное гнездо. Вокруг него паровала теплая рыхлая земля, он уже окоченел…
Капитан замолчал, вытер лицо платком и опустился на складной стульчик. Он сам был взволнован рассказом и, казалось, позабыл про мораль, которую собирался прочитать женщинам. Он сделал знак немкам, чтобы они уселись на траву, но они продолжали стоять по-прежнему.
Солнце клонилось к закату, кладя тени на прибрежную лужайку. Легкое дуновение свежего ветерка пронеслось над низиной, задевая по пути то прядь волос, то платочек… Несколько секунд стояла напряженная тишина; слышно было только, как щипали и с хрустом жевали сочную траву кони, и этот мягкий звук возвращал мысль, куда бы она ни залетала, к этому полю, что лежало впереди, к ласковому лесу, к маленьким, похожим на коробочки домикам вдали…
— Господин капитан поступил правильно, напомнив нам все это, — раздался вдруг необычно печальный голос Берты Флакс. Она успела спустить рукава, поправить юбку и обуться. Повязанная черным платочком, со свежим, только что умытым лицом, она стояла, опустив глаза, впереди всех. В этой женщине, в которой была скрыта такая жажда жизни, проглядывало сейчас что-то монашеское.
— Наши мужья и сыновья напали на чужие земли, насильничали, — она еле выговорила последнее слово, — грабили чужое добро, пролили столько крови в России. Вот и этого Филю, земляка Грегора, молоденького такого, они тоже…