Солдат, сын солдата. Часы командарма

Фейгин Эммануил Абрамович

— Мне не нравится, как вы смотрите на меня. Будто все время намекаете, что видели меня однажды в жалком состоянии и что... Я не потерплю этого, слышите!

Геннадий тоже рассердился:

— А вы на меня не шипите. Если вам угодно знать, я ничего не видел, ничего не помню, ничего не знаю.

И верно: ему не так уж трудно было забыть о том вечере, когда он держал ее руку в своей руке и пытался отогреть ее холодные пальцы своей пылающей щекой... Раз не нужно об этом думать — он не будет об этом думать. И точка. Вот что значит воспитывать свою волю.

Геннадию

с каждым днем все больше и больше нравилось жить в доме Игнатовых. Он считал, что быт офицера должен быть налажен с точностью часового механизма, иначе ничего не успеешь сделать из намеченного, так как сроки человеку отпущены жесткие. А он многое наметил для себя и не хочет терять ни минуты. Он никогда еще так не работал. Что значит хорошая обстановка! Тихо, спокойно, никто тебя не тревожит.

И вдруг все нарушилось: Прасковья Кузьминишна попросила Геннадия съехать с квартиры.

Она сказала:

— Геннадий Павлович, мне надо с вами поговорить.

— Если разрешите, немного попозже, я спешу на завтрак, могут закрыть столовую.

— Садитесь, я вас покормлю.

Геннадий обычно отклонял такие приглашения Прасковьи Кузьминишны. Люди живут на скромную пенсию. Но сегодня воскресенье, и так не хочется тащиться в столовую. Лучше лишний часок позаниматься английским.

Геннадий сел к столу. Прасковья Кузьминишна налила ему чаю.

— Берите масло, сыр. Хотите, я вам яичницу сготовлю?

— Спасибо, я по утрам немного ем.

— Геннадий Павлович, — сказала Прасковья Кузьминишна, — вы не обижайтесь. Я вас предупреждала, что ищу квартирантов семейных. Вот и нашлись такие. Муж и жена. Немолодые уже, он еще работает, она пенсионерка. Значит, она всегда дома будет, а я больна, мало ли что может случиться.

Геннадий отодвинул стакан:

— Жаль, очень жаль, я так привык к вашему дому.

— Я лично против вас ничего не имею, — вздохнув, проговорила Прасковья Кузьминишна.

Геннадию что-то не понравилось в этих ее словах, вернее, в том, как они были сказаны.

— Прасковья Кузьминишна, я знаю, что вы прямой и правдивый человек. Я вижу, дело здесь не только в семейных квартирантах. Так в чем же?

— О Варе я беспокоюсь. Вчера она еще девчонкой была, а сегодня взрослая девушка. Вот я и подумала: нехорошо, что в доме сейчас посторонний молодой человек живет. Ни к чему это.

— Но, Прасковья Кузьминишна, позвольте... Вы можете не сомневаться в моей порядочности. И дочь ваша скромная девушка.

— А я не сомневаюсь, — горькая улыбка пробежала по ее обесцвеченным болезнью губам. — Я никакого права не имею сомневаться ни в вашей порядочности, ни в скромности моей дочери. И все же вам лучше уйти. Скажу вам откровенно, Геннадий Павлович, скорее всего вы тут ни при чем, но я заметила — Варе стало тревожно, тяжко с вами по соседству. Так что лучше оставьте нас, Геннадий Павлович, и не судите меня строго.

— За что же вас судить? Вы мать...

— И не просто мать. Мать-одиночка, как говорят теперь. Вы, наверное, обратили внимание, что Варя у нас тоже Кузьминишна. Это имя моего отца, а у Вари отца нет.

Не было и нет. Это моя вина. Непоправимая. И я не хочу, чтобы Варя повторила мою судьбу.

Геннадий был потрясен этим признанием, он вдруг понял, что Прасковья Кузьминишна сказала ему об этом потому, что она обречена, потому что ей недолго осталось жить, и от этого ей все равно, что подумает он, Геннадий Громов, о ее прошлом. Все равно.

Когда Геннадий ушел на другую квартиру, его еще некоторое время тревожило ощущение какой-то невозвратимой утраты. Некоторое время. А потом... Если он изредка и вспоминал Варю, то представлял ее себе почему-то очень неясно, совсем безлико, чаще всего такой, какой увидел ее в тот теплый, беззвездный вечер среди камней. Пушистое облачко. Пушистое, белое, невесомое. Оно пролетело над твоей головой, ты проводил его взглядом, почему-то вздохнул и перестал о нем думать. Было пушистое облачко — и нет его. Стоит ли об этом горевать?

Но оказалось, что ничто не забыто. Что только припрятано это было до поры до времени в укромных уголках сердца.

— Беда у нас, товарищ Громов, большая беда: вчера похоронили Прасковью Кузьминишну, — сказал капитан Блюмкин.

Геннадий только что вернулся с учения. Они встретились в коридоре казармы, на самом его оживленном и шумном перекрестке, и Геннадий не сразу понял даже, о чем и о ком говорит ему капитан.

— Девочку жаль, — продолжал капитан. — Она совсем убита горем. В дом боится войти, пристроилась у соседей. А тут, как назло, жена моя в отъезде. Я вызвал ее телеграммой. Как приедет, мы возьмем Варю к себе.

Варя?!

И Геннадий увидел ее горестное лицо, полные слез глаза, побелевшие от боли губы. Никогда, никогда не забывал он о ней. Разве мог он ее забыть? Варя в беде! «Милая девочка, я не оставлю тебя. Я иду! Иду, родная...»

Видимо, он пришел вовремя. Видимо, его ждали. Варя шагнула к нему навстречу и прижалась головой к его груди.

5

И вот они в родительском доме — лейтенант Громов и его невеста.

— Мама, я привез к тебе Варю, потому что она совсем, совсем одна, — сказал Геннадий. — Понимаешь, мама, одна! Пока она в трауре, пусть живет здесь. А потом я заберу ее и мы поженимся. Я хочу, чтобы ты полюбила мою невесту, мама.

Антонина Мироновна сначала испугалась до полусмерти, но, поразмыслив, успокоилась: «Невеста — это еще не все, это пока не конец. Если тонко подойти, дело еще можно повернуть в другую сторону». А пока Антонина Мироновна хорошо приняла Варю. Поплакала вместе с ней, погоревала. У нее было доброе, отзывчивое сердце, у Антонины Мироновны, и девушке она сочувствовала вполне искренне. Варя ей понравилась: «И внешностью она очень миленькая, и характером — по всему видать, она девушка скромная, послушная. Нет, нет, плохого о ней ничего не скажешь, зачем грех на душу брать. Но, помилуйте, какая же она невеста Геннадию! Будь она даже золотой, бриллиантовой, все равно Геннадию нужна совсем другая жена».