Солдат, сын солдата. Часы командарма
Шрифт:
— Думаешь, это хорошо, Гена? — энергично вмешалась Антонина Мироновна. — Хотя ты и влюблен...
— Мама!
— Ладно, не буду. Так вот я говорю: нехорошо, когда мужчина ни на шаг от женщины, словно ниткой пришит к ее юбке. Правильно я говорю, Варя?
— Не знаю.
— Придет время — узнаешь. А тебе, Гена, это непростительно — неделю быть в Москве и ни с кем не повидаться.
Геннадий удивленно вскинул брови. С кем это он должен был повидаться?
— Можно подумать, что у тебя тут друзей нет.
А в самом деле, стоит подумать, есть ли у него здесь друзья. Товарищей
— Красильниковых ты встречаешь? — спросил Геннадий.
Антонина Мироновна поджала губы: какие, мол, Красильниковы? И тут же спохватилась:
— Юра раза два звонил, интересовался тобой.
— Поедем, Варя, на часок. Юра славный парень, тебе он понравится. И сестра у него твоих лет.
— Голова что-то болит, — сказала Варя, — а ты поезжай.
Странный ответ. Разве для этого необходимо ее разрешение? Конечно, он поедет к Юре.
— Да, да, — заторопилась Антонина Мироновна, — поезжай, Гена. Напрасно ты, Варя, не хочешь. Это вполне достойная семья. Гена, не забудь, передать от меня привет и наилучшие пожелания Глафире Ивановне, Леониду Семеновичу и Юре, а Машеньку поцелуй за меня в обе щечки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
К сожалению, Юрия он дома не застал, оказалось, что Красильников-младший уехал в Монголию с научной экспедицией своего института изучать какую-то лошадиную болезнь. Зато Геннадия познакомили с новым членом семьи Красильниковых (Леонид Семенович так его и представил) — женихом Машеньки, студентом химико-технологического института, Славой Бадейкиным.
— Поздравляю тебя, Маша, желаю счастья, — сказал Геннадий. — И, кроме того, мама поручила мне расцеловать тебя в обе щечки.
Маша смутилась, потупилась и, подставив Геннадию внезапно похолодевшую щеку, успела шепнуть ему:
— Славочка у меня страшно ревнивый.
Она могла и не говорить об этом, и так было ясно, что Слава Бадейкин не в восторге от появления лейтенанта Громова. «Знаем этих друзей детства». А невинный поцелуй «по поручению» и вовсе привел ревнивца в ярость.
«Как смотрит! Еще зарежет меня по глупости», — едва сдерживая смех, подумал Геннадий.
Леонид Семенович налил в стаканы пиво.
— А ну, навались, ребята. За твое здоровье, Гена. Мы этим летом часто вспоминали тебя, беспокоились, как ты там, на юге. Тяжкое, наверно, у вас было лето?
— Тяжкое, — подтвердил Геннадий. — Особенно когда империалисты полезли в Ливан и Иорданию. Ощущение было такое, что мир висит на волоске и вот-вот вспыхнет война. Ну, мы, понятно, подтянулись, расправили плечи. Выглядело это, скажу я вам, Леонид Семенович, очень-внушительно, и поджигатели, понятно, задумались...
— При чем
— Что-то вы путаете, — спокойно сказал Геннадий. — Если понадобится стучать, бить, ударять и тому подобное, то это будем делать мы, армия... Что значит — нами стукнули? Мы пешки, что ли, по-вашему?
— Должен вас огорчить, товарищ лейтенант, пешка и пехота — одного корня слова. Ну, это так сказать, филологическая сторона вопроса. А фактически, что такое пехота в наше время? Рудимент. Пережиток... Для чего она нужна? Главным образом для парадов. Но кого сейчас волнуют парады — это устаревшее зрелище? Могу еще допустить, что в «холодной войне» пехота имеет кое-какое значение. По принципу: чем больше пешек в игре, тем лучше. Но в «горячей войне» ей нечего делать, уважаемый пехотный офицер. Совершенно нечего делать. Стрелять ракетами, нажимать на кнопки будут инженеры, а не пехотинцы.
— Значит, все-таки люди?
— Люди.
— И за это спасибо. Я думал, вы скажете, что роботы с инженерным образованием.
Геннадий вообще терпеть не может доморощенных стратегов. «Попадись мне такой пижон во взвод, я бы ему показал, чем пахнет стратегия». А сейчас к тому же его не на шутку обидел выпад Бадейкина. Нет, не за себя обиделся Геннадий, за своих бойцов. Вспомнились ему дни и ночи, которые провел с ними в горах. Какие великолепные солдаты! Один Бражников чего стоит. Прирожденный воин. Только чересчур строптив. Ну ничего, обомнется.
Геннадий хотел вспомнить и остальных солдат своего взвода, но все они почему-то поразительно походили на Бражникова и лицом, и фигурой, и воинской выправкой. Даже этот растяпа Сафонов и болтливый, как сорока, Катанчик.
Ну что ж, один запомнился больше, другой меньше — не беда. «Вот послужу еще с ними и всех навсегда запомню». Да и то верно, на расстоянии всегда так — детали и частности не видны, а видишь только целое, всю картину. Зовется это целое и общее солдатом, армией, и это единственное, что Громов по-настоящему любит, чем больше всего дорожит и никому, никогда не позволит охаивать, тем более этому обалдевшему от любви и ревности Бадейкину. «Тоже мне военный гений нашелся, дать бы тебе кирку в руки, и долби скалу до кровавых мозолей, вот тогда бы ты понял, что такое солдат пехоты, тогда бы ты в ножки ему поклонился».
Все это Геннадий решил тотчас же высказать Бадейкину, конечно, не такими злыми словами и все же так, чтобы мальчишка зарубил это себе на носу. Но, взглянув на Славу, Геннадий понял, что разговаривать с ним сейчас бесполезно. «Ничего до него не дойдет. И все потому, что Маша села рядом с ним. Что ему теперь все стратегические проблемы! Какое ему дело до пехоты, до ракет и кнопок. Ничего не существует для него в эту минуту, кроме Маши. С каким обожанием смотрит он на нее, как верующий католик на мадонну. А она далеко не мадонна — не уродка, правда, но и не красавица, обыкновенная девушка Маша, да еще с нелегким характером, я-то ведь это знаю».