Солдат, сын солдата. Часы командарма
Шрифт:
Но тут в Григории Ивановиче, который видел себя со стороны, все возмутилось. Он презирал сейчас человека, который, опустив безвольные, холодеющие руки, неподвижно застыл в проеме дверей. Только трус может так покорно ждать смерти. А Григорий Петров никогда не был трусом, не был и не будет. Так будь же мужчиной, старшина Петров, расправь плечи, солдат, собери последние силы и разорви липкую, омерзительную паутину страха, опутавшую тебя. Действуй, черт побери, действуй! Пригнись, и пуля обязательно пролетит мимо. Рванись вперед — только один шаг, и ты спасен. Ведь твои товарищи рядом. Ты слышишь
И старшина Петров услышал своих товарищей. Было похоже на то, что они уже закончили бой, так как стрельба прекратилась. Слышно, как отделенные скликают своих бойцов, слышно, как помкомвзвода Алешин зовет старшину. Хотелось отозваться: «Я здесь». Но голоса уже не было. Голос тоже умер. Потом послышались голоса совсем рядом, очень знакомые, родные голоса. Кто-то сказал: «Да не тронь его, видишь — мертвяк». — «А может, прикидывается? Я, брат, врагу и мертвому не верю». «А я поверил, — горько осуждая себя, подумал Григорий Иванович. — Поверил, и мне надо умереть, чтобы искупить свою вину, эту свою последнюю, непоправимую ошибку».
А мука, на которую обрекли его, все еще продолжалась. Пуля, предназначенная ему, все еще летела и никак не могла долететь. Так сколько же ему еще осталось жить? Мгновение? Ну что ж, он проживет это последнее мгновение своей жизни, как подобает человеку. Открыть глаза! Во что бы то ни стало открыть глаза! Окинуть прощальным взглядом все, что бесконечно дорого и любо ему: милые лица друзей и землю, политую их кровью, небо и солнце, траву и деревья, а там, если это так уж нужно смерти, пусть она закроет ему глаза навсегда, навеки. Сам же он этого теперь не сделает. Ни за что...
Григорий Иванович открыл глаза, потому что проснулся. Было очень темно, но это была уютная, домашняя темнота, наполненная жизнью. На тумбочке вразнобой тикали будильник и карманные часы, незлобиво, по-стариковски ворчала водопроводная труба, остывая, потрескивала батарея парового отопления, а в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.
Но Григорий Иванович не сразу во все это поверил. Некоторое время он все еще находился во власти мучительного сновидения. «Надо вырваться из этого тягостного плена. Надо». Григорий Иванович резко приподнялся, но тут же со стоном свалился на подушку — такая злая боль внезапно возникла в затылке.
«Больно оттого, что я неудобно лежал, — подумал Григорий Иванович. — А сон этот... Экая все-таки неразбериха может присниться». Правда, бой у охотничьего домика был. Сейчас старшина ясно вспомнил этот полузабытый бой и мог бы даже назвать дату и час, соседа слева и соседа справа, численность противника, его и наши потери. Но бритоголовый гитлеровский пулеметчик, убитый осколком гранаты, был бесповоротно мертв и стрелять уже никак не мог. Это Григорий Иванович помнил точно.
День прошел скверно. Все не ладилось сегодня у Григория Ивановича, все раздражало его. Утром он долго распекал дневального. Потом пожалел об этом. «Микешин солдат понятливый, исполнительный, и не следовало на него голос повышать. И на вещевом складе не нужно было начинать спор из-за одного полотенца. Мелочи все это, пустяки,
К вечеру Григорий Иванович почувствовал себя совсем плохо. А тут, как назло, пришел в роту старший лейтенант Гришин. Сказал, что уволился из армии, сдает клуб новому начальнику и просит вернуть ему два комплекта шахмат.
— Как это вернуть? — нахмурился старшина.
— А так. Это клубное имущество.
— Ничего подобного, — вспылил Григорий Иванович. — Шахматы наши. Я сам их на роту выписывал.
Григорий Иванович едва дождался вечера, но, когда остался один в своей комнатенке, ему стало еще хуже, еще тоскливей. Он долго не ложился спать, боялся, что во сне ему снова привидится война. И наверное, потому, что он так не хотел этого, ему опять приснился все тот же сон. Сон этот прилип к нему. Изменялись в нем только некоторые частности: освещение, позы убитых, размер и форма каменных плит, из которых были сложены стены охотничьего домика, но финал оставался неизменным: бритоголовый фашист стрелял ему в затылок, и пуля все летела и никак не могла долететь до цели.
Теперь Григорий Иванович знал точно: пришла беда. И не потому он знал это так точно, что мучил его навязчивый дурной сон. Он не суеверная баба, чтобы придавать значение такой чепухе. У беды, нагрянувшей на Григория Ивановича, были совершенно реальные признаки: неотступная боль в затылке, шум в голове, внезапные затемнения в глазах и нарастающая раздражительность, которую все труднее и труднее сдерживать.
Григорий Иванович понимал: надо немедленно обратиться к врачу, но он страшился этого. Ведь ему заранее известно, что скажут медики: вам пора на пенсию, скажут они, пора на покой, товарищ старшина. И лечиться обязательно нужно. Вот что они скажут.
Нет, к врачам он не пойдет. Он пойдет к Аникину. Это друг, самый близкий человек. Почти всю войну вместе прошли. «Расскажу ему все, может, легче мне станет».
Чтобы попасть к замполиту Аникину, нужно пройти по коридору, устланному ковровой дорожкой. Шагов почти не слышно, но зато Григорий Иванович отчетливо слышит гулкие удары своего сердца... Плохо Григорию Ивановичу. Вовсе расклеился человек. И голова болит. И сердце вот... «Может, не идти сегодня к Аникину, может, лучше вернуться домой и полежать?»
По обеим сторонам коридора — учебные классы. Сквозняк немного приоткрыл одну из дверей. Слышно, как курсант полковой школы отвечает урок: «В минувшую войну...»
«Ничего вы, милые мои, не знаете, — с тоской подумал Григорий Иванович. — Для вас война уже давно кончилась. А я один сейчас иду по войне, и, видно, никогда не дойти мне до ее конца. Все еще дымится в руке бритоголового фашиста пистолет. Все еще летит и никак не может долететь до цели предназначенная мне пуля. И так тяжко ожидание неминуемого удара. Такая ужасная боль в сердце. И сил уже нет, ноги не держат. Лучше всего сесть вот здесь на пол, нет, еще лучше лечь, вытянуться и заснуть. Тогда не будет боли в сердце, и вообще ничего не будет. И все-таки я должен куда-то идти. Но куда?»