Солдат, сын солдата. Часы командарма
Шрифт:
Аникин смутился:
— Спасибо, товарищ генерал. Но я лично... чем я мог помочь вам тогда? В то время я еще рядовым был.
Василий Михайлович нахмурился:
— Неправильно рассуждаете, подполковник. А еще политработник. Рядовой! В этом и сила, что рядовой. В гитлеровцев стреляли?
— Приходилось.
— Попадали в них?
— Случалось — попадал.
— Значит, помогали. А вы говорите... Ну пошли, Гена, не будем мешать подполковнику.
— Да нет, что вы, товарищ генерал, какие сейчас у меня дела, сегодня же воскресенье, — поспешно возразил Аникин. — Разрешите спросить вас: может, желаете пройти в подразделение, посмотреть, как живем, в людьми побеседовать?
—
— Тогда разрешите, я прикажу подать машину.
— Спасибо, мы пешочком. Ну, а если потом что понадобится, я скажу, товарищ подполковник, не постесняюсь. Все-таки мы вместе партизанили.
Геннадий чувствовал себя очень неловко оттого, что встречные солдаты приветствуют не генерала Громова, а его, лейтенанта Громова. Но откуда им pнать? Идет по военному городку, постукивая палочкой, дряхлый старичок. Следовало бы, конечно, поприветствовать его из уважения к старости, в народе так принято, но уставом это не предусмотрено — на военной службе старый не обязательно старший. Геннадий это понимает, винить тут некого, и все же неловко и обидно, а самое главное — деда жаль.
Как беспощадна старость! Как она согнула деда! А он всегда казался Геннадию железным, несгибаемым. Бедный дед! И Геннадию вдруг вспомнился солнечный летний московский день. Василия Михайловича тогда пригласили в Кремль для вручения ордена, и десятилетний Гена условился с дедом, что будет ожидать его у входа в Александровский сад. Дед обещал ему прогулку по Москве. Ах какая это была чудесная прогулка, на всю жизнь запомнилась она Геннадию. Как красив, как великолепен был тогда дед в своем генеральском мундире, при всех орденах и медалях. С каким почтительным восторгом козыряли ему встречные солдаты и офицеры, узнавая знаменитого партизанского вожака. И Геннадию, озаренному тогда дедовской славой, казалось, что сам он тоже какой-то необыкновенный, во всяком случае не простой десятилетний мальчишка, страдающий из-за неудачных школьных отметок. А теперь... Ну кому теперь придет в голову, глядя на этого старика в потертом пальто, что он и есть тот самый прославленный партизанский генерал, о котором сложены легенды?
Геннадий с трудом подавил вздох.
— Дед, — сказал он с укоризной, — ну чего ты в штатском приехал? Даже неудобно — генералу являться в воинскую часть...
— А я, Гена, к внуку своему приехал, а не в воинскую часть.
— Ну, а внук же у тебя военный. И он твой генеральский мундир уважает.
— А я, думаешь, не уважаю? Потому и не надел, что уважаю. Сейчас на меня мундир надеть — все одно, что на жердь его напялить. Нет уж! Когда помру, тогда обрядите меня в мундир. Для последнего парада, — невесело усмехаясь, ответил Василий Михайлович.
Ох как тревожно, как скверно сейчас на душе у старого генерала. «Честь мундира! Мундир солдата, — бормочет он про себя, — хотел бы я знать, как понимает такие слова мой внук? Что он видит за этим, хотел бы я знать».
Василий Михайлович пристально посмотрел на внука, и тому стало как-то не по себе. Хотя глаза у деда выцвели и потеряли живой блеск, Геннадию, как в детстве не раз это бывало, кажется, что Василий Михайлович видит его насквозь. Но тогда, в детстве, Геннадий и не пытался ничего утаить от деда. Да и что было утаивать! А сейчас... «Я ведь не ребенок... За эти годы накопилось в душе немало такого, что только мое, только мне принадлежит. И никому до этого нет дела».
— Ну что ты смотришь на меня, дед? Как будто не узнаешь, — смущенно и недружелюбно пробормотал Геннадий.
— Вроде не узнаю, — подтвердил Василий Михайлович. —
— Что ты, дед, я прежний, — не очень уверенно возразил Геннадий.
— Не знаю. Посмотрим, — сказал Василий Михайлович. — Не знаю, — повторил он. — И поэтому прошу, Гена, расскажи, что у тебя произошло на комсомольском собрании? И кто такой Бражников? Если можно, покажи мне его.
— Пожалуйста, как хочешь, дед, могу и показать, — не очень охотно согласился Геннадий и подумал с неприязнью: «Уже успели накляузничать. Вот люди!» — Только, ради бога, дед, не расспрашивай Бражникова обо мне. Это, понимаешь, не очень удобно. Все-таки Бражников подчинен мне по службе. Да и ничего хорошего он обо мне не скажет.
— Ты так думаешь?
— Уверен. Парень он славный. Но мы что-то не ладим с ним. Он сам немало в этом виноват. И я... Разные мы очень... Понимаешь, дед, разные...
— Понимаю, — сказал Василий Михайлович. — Ну что ж, рассказывай о собрании. За что тебя критиковали? Или нет, погоди, позови-ка сначала Григория Ивановича, я хочу, чтобы он присутствовал при нашем семейном разговоре.
Геннадий удивленно посмотрел на деда.
— Какого Григория Ивановича? Петрова? Нашего бывшего старшину?
— Почему бывшего? Он уволился?
— В бессрочный. Умер старшина.
Василий Михайлович зябко поежился. В последнее время все чаще и чаще узнавал он о смерти старых своих соратников, и каждый раз возникало такое ощущение, будто на ровном, совсем гладком поле, на котором негде укрыться, настигал его артогонь. И, отсчитывая разрывы снарядов, губы беззвучно шепчут: «Недолет», «Перелет», «А это мой. Конец!» Жуткое ощущение. Будь ты самым мужественным, самым смелым — все равно жутко.
— Когда он умер? — глухо спросил Василий Михайлович.
— Третья неделя пошла. Не помню точно, но кажется, десятого это случилось. Ну да, десятого, я как раз в наряд заступал.
Василий Михайлович достал из кармана измятый конверт, посмотрел на дату. «Значит, старшина написал это письмо за два дня до своей смерти».
— А что с ним было?
— Право, не знаю, дед. Говорят, будто разрыв сердца.
Получив письмо от старшины Петрова, Василий Михайлович был очень тронут заботой незнакомого в сущности человека о его внуке. Василий Михайлович, сколько ни старался, как ни ворошил память, не мог вспомнить Петрова. Но сейчас письмо Петрова обрело какой-то новый, более высокий смысл. Это было уже не просто письмо, а подвиг мужественного, доброго человеческого сердца, уже истерзанного болью, уже обреченного на разрыв. «А ты сказал об этом так, будто ничего не произошло, — мысленно укорял Василий Михайлович внука. — И не стыдно тебе, бесчувственный ты человек! Он же думал о тебе в свои предсмертные часы, о твоей судьбе думал, о твоем будущем. А ты... Откуда у тебя такое равнодушие к людям? Откуда?»
Геннадий непонимающе посмотрел на деда: «Чем он так расстроен? Что за письмо у него? Неужели Бражников осмелился?»
Василий Михайлович уже давно не читает без очков, с каждым годом все слабей и слабей становится зрение, Но у покойного старшины был четкий, прямой и ясный почерк. «Наверное, и сам он был ясным и прямым человеком. Такой хитрить и вилять не будет. То, что думал, что на душе было, то и написал. Прямо написал. Откровенно. Ясно».
«...Я потому так тревожусь за лейтенанта Громова, товарищ генерал, что глубоко уважаю Вас и Вашу семью. Вы и сын Ваш геройски сражались за Советскую власть. Теперь она вручила оружие третьему в Вашем роду. Мы с вами военные люди, товарищ генерал, и отлично знаем, что оружие само по себе ничего не значит, пушки и автоматы сами, без человека, не стреляют. Смотря в каких руках оружие... И вот думаю я, товарищ генерал...»