Солдат, сын солдата. Часы командарма

Фейгин Эммануил Абрамович

...Когда их ночью подняли по тревоге, Грише в первые несколько минут хотелось лишь одного — спать. День перед этим выдался знойный, около сорока в тени, а вечер не принес облегчения — духота стояла такая, что после отбоя Гриша довольно долго не мог заснуть. Да и спал он, наверное, не более получаса. Когда одевались, разбирали оружие и вещевые мешки и строились, Гриша действовал, как лунатик, с отключенным сознанием, хотя последовательно и в общем-то сноровисто (а как же иначе — он уже многому научился и ко многому привык на военной службе), но уже через некоторое время после того как подполковник Климашин подал команду «За мной, бегом — марш!», сонливость как рукой сняло. На бегу не до сна — это ясно, но тут стало ясно и другое, что бегут они к хранилищам. Может, это и учебная тревога, но, возможно, что-то случилось там, на объекте. Но что? Пожар? Диверсанты? А может, война?

Гриша

не слыхал, что приказал Климашину незнакомый генерал, но стоявший в первой шеренге старослужащий Янков сразу понял, что происходит, и, повернувшись к Яранцеву, сообщил шепотом:

— Ну, держись, великий аврал будет. Гляди, сколько машин понагнали. Таскать нам не перетаскать.

Машин действительно было много — огромные грузовые автомобили стояли на всем обширном плато перед хранилищами, но это не очень обеспокоило Гришу, потому что он ни разу еще не участвовал в подобных делах. Гриша, конечно, понимал, что их подняли по тревоге не для прогулки. И Янкову он верил, Янков — человек серьезный, и солдат он опытный, знает, что к чему. Но что бы ни было, а раз нужно, так сделаем, какие могут быть разговоры! А что дело предстоит нужное, очень даже нужное, об этом предельно ясно сказал подполковник Климашин: «Нам отпущено всего три часа, чтобы нагрузить все эти машины. Три часа — ни минуты больше. И я прошу вас понять, товарищи, что судьба чрезвычайно важного и срочного задания, которое выполняют сейчас войска округа, во многом зависит от нас. От каждого из нас». После этих слов подполковник подал команду: «Положить оружие!» И уже через минуту-другую солдаты не мешкая приступили к работе.

Когда оно пришло, это беспокойное и в то же время какое-то очень праздничное самочувствие, которое иные называют душевным взлетом, или воодушевлением, а другие проще — подъемом, Гриша определить бы не смог... Может, когда он слушал подполковника, а может, чуть позднее, когда все они дружно взялись за дело. Не смог бы он определить, и что его породило, это прекрасное самочувствие, потому что обычно оно возникает под воздействием многих обстоятельств, среди которых, пожалуй, одно из главных — молодость с ее неуемной жаждой действия. Хорошее боевое настроение не покинуло Гришу и тогда, когда выяснилось, что их отделение будет работать в хранилище, где транспортеры только вчера демонтировали для неотложного ремонта. И когда его напарник Володя Попов стал из-за этого жаловаться на невезение, Гриша спросил посмеиваясь: «Что, кишка тонка?» Над Володей посмеялся, а сам... у самого, выходит, кишка тонка. Сам опозорился. И еще как опозорился.

— Зря я поблажку даю, — сказал подполковник.

— Мне поблажку?

— Себе и вам. Зря, да и к тому же и вредно. Через усталость надо обязательно перешагнуть, а когда втянешься — ее уже и не почувствуешь.

Слова, конечно, правильные — через усталость надо перешагнуть, кто с этим спорит. Но что делать, если она сама перешагнула через тебя. А подполковник, похоже, уже отдышался. Он даже улыбнулся чему-то.

— Признайтесь-ка, клянете, должно быть, свою судьбу? — все еще улыбаясь, спросил Климашин. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Ну да, конечно. Еще бы. Вторая половина двадцатого века, электроника, кибернетика, кто-то сидит у пультов и, слегка нажимая пальцами на кнопки, ворочает тоннами, сотнями и тысячами тонн груза, а ты, как троглодит пещерный, таскаешь эти грузы на своем горбу. Но для личных обид тут повода, конечно, нет. Тут надо смотреть шире, потому что это одно из серьезнейших противоречий нашего времени. И не только нашего, но и завтрашнего и послезавтрашнего. Мне думается, еще долго на нашей планете будут соседствовать электроника или что-то ей подобное и простой физический труд. Да, еще долго человеку нужна будет его физическая сила. А я лично никогда и ни за что добровольно с ней не расстался бы. Ни при каких обстоятельствах. Потому что знаю, сколько она доставляет радости человеку. А как вы, Яранцев? Разве вам она не нужна?

— Нужна, конечно, — сказал Гриша и смущенно улыбнулся, настолько неожиданно и странно прозвучал этот вопрос. — Еще как нужна. Да вот... — И он развел руками.

— Ну, это понятно. Сила сама по себе, без организующей и направляющей воли, — ничто. Сила без воли — кисель, ложкой и то не соберешь. Впрочем, воля во всем нужна. И когда сидишь у пульта, она нужна, и вот когда такие ящики таскаешь — без нее не обойтись. Ну, а раз она нужна — попробуем ее проявить, — сказал подполковник и тихо, видимо лишь самому себе, приказал: — Встать! — И тотчас же встал. И Гриша Яранцев, хотя команда эта вроде к нему не относилась, тоже встал, почти одновременно с подполковником. И

подполковник рассмеялся, должно быть радуясь тому, что воля берет верх над безволием, и сказал, обращаясь уже к Яранцеву: — Взяли! — И они «взяли». Только на этот раз Климашин взялся за ящик спереди, и, когда они положили его на плечи и пошли нога в ногу, он уже ни разу не оглянулся, настолько был уверен, что рядовой Яранцев не подведет, не собьется с шага, не попросит о передышке. А Грише не раз хотелось крикнуть: «Пощадите!», потому что подполковник с первого же шага задал, казалось бы, немыслимый темп. Но, стиснув зубы, Гриша, подавил в себе этот крик. И когда он снова открыл рот, то уже для того, чтобы подзадорить товарищей: «Эй вы, слабаки, пошевеливайтесь». Но это он крикнул уже после того, как они с Климашиным перенесли в автомобиль ящиков пять, а то и больше и уже после того, как Климашин ушел в другое хранилище, а Гриша, распрощавшись с унизительной слабостью, обрел вдруг прежнюю силу. Нет, даже не прежнюю, а какую-то новую, более сильную. Каким это счастьем было — вновь почувствовать, что ноги — это ноги, а руки — это руки...

У Климашина Гриша был ведомым — понятливым, поистине синхронным ведомым, но вернулся Попов, и Гриша вновь стал ведущим, неустающим, неистовым ведущим. Когда, закончив погрузку, они, отдыхая, лежали на траве, Попов признался Яранцеву:

— Ну и жару ты мне задал. Навязал мне совершенно хоккейную скорость. Я уже к земле клонюсь, а ты все скорость прибавляешь. Ну, думаю, и двужильный этот Яранцев.

— У меня была, понимаешь, минута слабости, — сказал Гриша. — Была. Да спасибо командиру...

— Командир сегодня всем помогал, — сказал Селезнев.

— Про всех не знаю, не видел, — возразил Попов. — А мне он помог, это факт. И вот Яранцеву...

— Помог — не то слово, — сказал Яранцев. — Я думал — совсем раздавила меня усталость... А командир помог перешагнуть через нее. Помог обрести второе дыхание.

— Это здорово, когда приходит второе дыхание, — сказал Селезнев. — Вот у нас в боксе...

— А при чем тут бокс? — усмехнулся Гриша. — Мы разве о боксе говорим?

— Да вроде не о боксе. Но я подумал, что из тебя, Яранцев, хороший боксер выйдет. Чистую правду говорю — выйдет. И знаешь что, давай на пару будем тренироваться...

Некоторое время солдаты еще разговаривали, затем кто-то умолк на полуслове, за ним другой, и наступила та устойчивая неподвижная тишина, какая бывает тут, в горах, только в самом конце ночи. Гриша лежал на спине, смотрел, как догорают в предутреннем небе августовские звезды, и прислушивался к тому, как уходит усталость. А она не просто уходила, она бесшумно отваливалась тяжелыми черными глыбами, и было радостно ощущать, как, освобождаясь, все более и более легким становится тело, и вот наступил момент, когда оно стало каким-то совсем невесомым, может, даже легче воздуха... ну да, легче, потому что еще миг — и оно оторвется от земли и полетит.

Наверное, в это время Гриша и заснул.

...Сержант Сулаберидзе медлит и, прежде чем подать команду «Становись», задумчиво смотрит на спящих товарищей. Время перекура истекло, но ребята так устали... Крепко они поработали сегодня, ничего не скажешь, здорово поработали, и пусть поспят еще немного, ну хоть минуты две пусть еще поспят. А там придется их поднимать. Ничего не поделаешь — придется. Служба.

12

Облокотившись на парапет набережной, Зинаида Николаевна смотрит на заштормовавшее осеннее море и на то, как оно играет с идущим издалека танкером — он огромный, длиннющий, налитый по самое горло, а потому тяжелый и, должно быть, очень сильный. Но что его величина и сила по сравнению с силой и величиной моря?! Кажется, еще одно мгновение, еще один акробатический прыжок на гребень высоченной волны — и танкер разломится, обязательно разломится. Вон в том самом тонком месте, как раз посередине. И тотчас из двух его разъятых частей хлынет жирная, густая нефть. И море быстро успокоится, притихнет. Только нефтью, говорят, и можно усмирить разбушевавшееся море. Но пока что оно бушует, наше Черное, когда оно раскачается, попробуй усмирить. Стало как-то тревожно: а вдруг эта мутно-серая волна, которая, кажется, вот-вот сомкнется с такой же темно-серой тучей, перемахнет через каменный барьер и... «Просто отвыкла я уже от моря, — думает Зинаида Николаевна, — а ведь, можно сказать, прирожденная черноморка». И все-таки она была довольна, что увидела море и таким — заштормовавшим. Все дни стояла хорошая погода, море было спокойным, а сегодня оно вот как выдает. На прощание. Ну что ж, прощай.