Солдат, сын солдата. Часы командарма
Шрифт:
— Вот это голосок! — сказал командарм. — И что-то он мне знаком, твой голос. — Командарм лукаво усмехнулся. Одними глазами. — Это не ты, часом, громче всех кричал в последней атаке «Даешь Крым!»?
Чугунов понял, что командарм шутит, но ответил серьезно:
— Никак нет, товарищ командарм. Я, когда в атаку хожу, молчу. Зубы стисну и молчу. Потому что у меня от злости на контриков скулы сводит.
— Ясно, — понимающе сказал командарм. — А может, и кричишь, да сам не слышишь — в бою такое бывает. Ну, а как тебе Крым показался?
—
— Море тут очень красивое, — сказал командарм. — Глядишь и не наглядишься.
Конечно, Алеше хотелось рассказать командарму о море и о том, как мечтали они с Борисовым стать капитанами. И много еще он мог бы рассказать командарму. Но его предупредили, чтобы он поменьше болтал, чтоб только отвечал на вопросы, потому что у командарма дел невпроворот и каждая секунда на счету, и Алеша сказал только о том, что, когда наступит окончательный мир, он пойдет учиться на капитана. Для того он и английский выучил.
— Еще не выучил, а только учишь, — поправил его Перфильев.
Чугунов сразу поскучнел.
— Еще учу, — нехотя согласился он.
— Вот и замечательно, что учишь, — одобрил командарм. — Правда, товарищ Перфильев считает, что тебя пока ни один англичанин не поймет.
— Это почему же?
— Объясните ему, товарищ Перфильев.
— Я уже докладывал товарищу командарму, что в английском языке крайне важно правильное произношение.
— А у меня правильное, — рассердился Чугунов. — Я все, как в книге сказано, заучиваю!
— По самоучителю трудно, почти невозможно научиться правильному произношению. Самоучитель только для начала хорош. А сейчас нужен тебе настоящий учитель.
— Вот мы и решили послать тебя учиться, товарищ Чугунов, — сказал командарм. — Поедешь в Москву, а мы напишем наркомпросу товарищу Луначарскому, пусть он определит тебя куда следует.
— А когда ехать, товарищ командарм?
— А хоть завтра.
— Нет, завтра не могу, товарищ командарм! Ни завтра, ни послезавтра. Ребята сказывают, что война еще не кончилась, что скоро еще новый фронт будет.
— Ребята сказывают, — рассмеялся командарм. — Ребята у нас молодцы — все на свете знают. Но я тебе вот что скажу, Чугунов, будет еще фронт или не будет, мы с войной уже как-нибудь без тебя управимся. А для тебя сейчас важнее фронта нет как учение. И это не я, Буденный, тебе говорю. Это сам товарищ Ленин тебе говорит. Ты ведь комсомолец?
— Так точно, товарищ командарм, комсомолец.
— Так вот, товарищ Ленин и поставил перед вами, комсомольцами, задачу: учиться, учиться и еще раз учиться. Новое общество, говорит он, можно создать только на основе современного образования. А без этого коммунизм остается только пожеланием. Понял, Чугунов? Только пожеланием. А что это значит? Это значит, что вся наша борьба, вся кровь наших товарищей пойдет насмарку, если вы, молодые, не захотите учиться. Так никакого отступления с этого нового фронта, товарищ Чугунов. Назад ни шагу. Биться насмерть.
— Ясно, товарищ командарм.
— Вот и отлично. Значит, решили, поедешь в Москву. В политотделе тебе все оформят как надо. А чтобы ты не думал, что мы про твои боевые дела забыли, вот тебе в награду именные часы. За революционную сознательность и храбрость. За то, что вместе с нами Врангеля в море сбросил. Бери и пользуйся на здоровье. Ты не смотри, что они вроде неказистые. Это хорошие часы, я по этим часам почти год провоевал. И ничего, ни разу не подвели.
15
Голос Зинаиды Николаевны неожиданно исчез, и Гриша встревожился: а вдруг где-то оборвался провод, где-то буря повалила столбы, где-то кому-то срочно, сверхсрочно понадобилась линия, и телефонистки, сразу все телефонистки, на всем пространстве от Куры до Волги, не задумываясь, разъединили его с матерью... А ведь он ничего еще не успел сказать ей и ни о чем не успел спросить — и сразу молчание.
— Что ты молчишь, мам, что же ты молчишь? — отчаянно закричал он в трубку.
— А я не молчу, сынок. Я просто еще не отдышалась. Вот слышишь, как дышу?
— Слышу.
За тысячи с лишним километров Гриша услышал, как тяжело, прерывисто она дышит, и сказал с мягкой укоризной, как прежде, пожалуй, и не говорил:
— Ну как же так, мама! Наверно, лифта не дождалась?
— Не дождалась, сынок, это верно, не дождалась. Стучит Надежда Андреевна, говорит — тебя к телефону. Междугородная! Еще что-то говорит, а я ничего не соображаю, и по лестнице. Бегу, и соседка за мной бежит. Так и отмахали вперегонки четыре этажа в гору... А как голос твой услышала — даже не поверила... Обомлела как-то и ушам своим не верю.
— И мне еще не верится, что я слышу тебя... А ведь это, оказывается, совсем несложно. Как это я раньше не сообразил, что так просто могу поговорить с тобой... Ты говори, мама, говори... Скажи какую-нибудь длинную-предлинную фразу... Ну, самую длинную-предлинную.
Зинаида Николаевна рассмеялась. Когда это сын так открыто говорил, что любит ее, что скучает? Лет до восьми еще говорил, до восьми мальчишки еще говорят об этом матерям, а потом — ни разу, нет, ни разу она не слышала от него ничего подобного.
— Почему ты смеешься, мама?
— От радости, сынок. Испугалась я поначалу-то, а теперь вот радуюсь. Значит, у тебя все в порядке, Гришенька? Ты, смотри, от матери ничего не скрывай.
— А что скрывать, мама? У меня все в порядке. И даже две благодарности имею: одну — за караульную службу, другую — за стрельбу. И вообще настроение у меня отличное, а вчера, когда письмо от Алексея Петровича получил...
— Значит, написал все-таки?
— А ты как думала... Он же обещал тебе, что напишет, вот и написал.