Солдат Василий Михайлов
Шрифт:
Плох тот солдат, что не жаждет стать офицером. Воины кричали:
— Виват, Руссия…, виват, благая! Все будем первыми…
Янычары жгли костры на каланчах, ограждавших подступы к Перекопу со стороны степей. А ров на линии перешейка был столь крут и глубок, что голова кружилась.
И тянулся он, ров этот проклятый, рабами выкопанный, на многие версты — от Азовского до Черного моря.
Пастор Мартене наполнил бокал «венджиной» и протянул фельдмаршалу, чтобы взбодрить его перед битвой:
— Всевышний пока за тебя, приятель: воды во рву татарском не оказалось,
Окрестясь, солдаты кидались в ров, как в пропасть. Летели вслед им рогатины и пики, из которых тут же мастерили подобие штурмовых лестниц, и лезли наверх, беспощадно убиваемые прямо в грудь янычарами…
Дикая бойня возникла на приступе каланчей. Топорами рубили солдаты двери, чтобы проникнуть внутрь башен. Врукопашную — на багинетах, на ятаганах! — убивали людей сотнями, тысячами. Каланчи взяли — дело теперь за воротами Ор-Капу, и тогда «двери» Перекопа откроются сами по себе… Пять тысяч тамбовских мужиков, приставших к войскам, уже лопатили землю под собой, готовя проезжую «сак-му» для входа в Крым, чтобы протащить через перешеек громоздкие обозы великой армии.
Миних часто спрашивал своего адъютанта:
— Манштейн, хоть один солдат взошел ли на вал?
— Увы, экселенц. Всех сбросили вниз.
В боевом органе битвы взревели медные трубы пушек.
— Вот же он…, герой! — закричал Миних, когда на валу крепости, весь в дыму и пламени, показался первый русский солдат. — Кто бы он ни был, жалую его патентом офицерским!
К шатру Миниха подскакал толмач Максим Бобриков.
— Наши на валу, — возвестил хрипло, кашляя от дыма. — А паша перекопский парламентера шлет…, милости просит!
Ворота Ор-Капу медленно разверзлись, и в них, паля из мушкетов, хлынуло воинство российское. В шатер, плещущий розовыми шелками, явили героя, взошедшего на вал первым, и Миних не поверил своим глазам:
— Неужели это ты на вал вскарабкался? Перед ним стоял…, мальчик.
— Солдат Василий Михайлов, — назвался он. Миних расцеловал его в щеки, грязные и кислые от пороха.
— Сколь же лет тебе, храбрец?
— Четырнадцать. А служу второй годочек.
Миних деловито отцепил от пояса Манштейна офицерскую шпагу и перекинул ее солдату. Свой белый шарф повязал ему на поясе.
— Хвалю! Носи! Ступай! Служи! В походной канцелярии, когда надо было подпись ставить, Васенька Михайлов, заробев, долго примеривался:
— Перышко-то…, чего так худо очинено?
Окунул он палец в чернила, прижал его к бумаге. Выяснилось, что азбуки не знает. И тут мальчик-офицер расплакался:
— Тому не моя вина! По указу ея величества ведено меня, сколь ни проживу на свете, грамоте никогда не учить… Манштейн вскоре все выяснил об этом новом офицере:
— Солдат Василий Михайлов…, на самом же деле — это Василий Михайлович из дому князей Долгоруких! Вы, экселенц, нарушили указ государыни нашей, коя велела отроков из этой фамилии пожизненно в солдатском звании содержать и в чины офицерские под страхом смерти не выводить…
Долгорукие в это время составляли оппозицию правлению
— Так ты говоришь, что солдату век в солдатах ходить? — Миних в гневе топнул ботфортом, звенящим острою, как кинжал, испанскою шпорой:
— Но я же слово армии дал, а слово маршала — закон…
Войска бурно растекались по узким канавам улиц Перекопа. А всюду — грязь; посреди улиц лежали кучи пороха. Валялись пушки с гербами московскими (еще от былых походов столетья прошлого). Кажется, и дня не прожить в этаком свинстве, какое царило в янычарской цитадели, и солдаты спрашивали:
— А где ж землица-то райская, кою сулили нам вчера? Но за Перекопом им неласково приоткрылся Крым — опять степи голые, снова безлюдье, пустота и дичь. Парили над падалью ястребы, да цвели дикие степные тюльпаны, никого не радуя. Решительным марш-маршем, русская армия шагнула в Бахчисарай, столицу ханства, и предала ее карающему огню…
Сколько раз уже входил в Крым человек русский, и всегда только рабом. 1736 год — для истории памятный. В этом году русский человек вступил сюда воином!.. Разведя армию на зимние квартиры вдоль берегов Днепра, Миних велел солдатам всю зиму дробить пешнями днепровский лед, чтобы конница татарская не могла по льду форсировать реку. А сам отъехал для доклада императрице в Петербург.
Закончив говорить о важных делах, он уже направился к дверям и вдруг — хитрец! — хлопнул себя по лбу:
— Ах, голова моя! Все уже забывать стала.
— Ну, говори, — повелела Анна Иоанновна. — Что еще?
— В армии, матушка, состоял в солдатах отрок один. И первым на фас Перекопа вскочил. Так я, матушка, чин ему дал.
— И верно сделал, — одобрила его императрица.
— Да отрок-то сей неучен, матушка.
— Неучен, да зато храбр! Такие-то и надобны.
— Из Долгоруких он, матушка…
Царица нахмурилась. Долгорукие — ее личные враги, они кичились древнею славой предков своих, они бунтовали против нее и ее фаворита графа Бирона…
— Дал так дал, — недовольно сказала императрица. — Не отнимать же мне шпагу у сосунка. Пущай таскает ее… Но грамоте учить его не дозволю.
Война с Турцией закончилась в 1739 году, когда Василию Долгорукому исполнилось семнадцать лет, а за спиною юноши уже отполыхали пожары Очакова и Бахчисарая, в битвах окрепла его рука…
Стоившая народу немалых жертв, эта война никакой пользы России не принесла, разве что озлобила ханство.
В истории все объяснимо: могущество России, военное и экономическое, еще не созрело до такой степени, чтобы Крым взять и удержать за собой…
В последующее царствование — Елизаветы Петровны — многое на Руси изменилось к лучшему: было создано национальное русское правительство, куда вошли умные деловые люди; на берегах Невы открылась Академия художеств; промышленность ковала для армии мощное добротное вооружение; флот российский снова распустил паруса…