Солдат великой войны

Хелприн Марк

Поднимаясь по лестнице, Алессандро молился со всей страстью души, чтобы в доме он все нашел таким, как и прежде, когда полагал, что иначе просто не может быть.

* * *

Вернувшись домой без четверти одиннадцать, Лучана открыла парадную дверь, вошла, закрыла за собой и задвинула засов. Потом в темноте дошла до стены у лестницы, где отыскала выключатель. Когда зажегся свет, она постояла, прислушиваясь, подозрительно огляделась, посмотрела на лестницу.

Хотя дом стоял пустой и холодный, Алессандро просидел в гостиной пять часов. Одежда из овчины не давала замерзнуть, и он сидел в темноте, почти не шевелясь,

глядя на смутные тени на потолке. Он обошел все комнаты, но они пустовали, и он не понимал, куда все подевались.

В каминах не пылал огонь, лежала холодная зола. Свежей еды на кухне он не обнаружил. На его кровати стояло несколько коробок с почтой, в том числе и пакет с письмами, которые он посылал с Колокольни. Среди них он нашел и письмо из Вероны, адресованное семье Джулиани. В нем указывалось, что «Алессандро Джулиани из 5-го батальона 19-й бригады речной гвардии направлен на выполнение специального задания и будет недоступен для связи до последующего уведомления». В конце высказывалась просьба: «Пожалуйста, какое-то время потерпите».

Алессандро стал представлять, что все отправились куда-то на обед, а потом вернутся в карете. Отец будет долго вылезать, потом они пройдут по дорожке. Даже если свет в доме не зажегся одновременно во всех комнатах, в каминах не пылал огонь, а в комнатах не пахло свежими цветами, это не имело бы значения при условии, что они вернутся.

А вдруг мать тяжело и долго болела, но все-таки не умерла. Он никому не готов был верить, кроме отца и Лучаны.

Войдя в спальню родителей, он почувствовал себя маленьким ребенком, которого пригнали сюда раскаты грома или бегущая по крыше белка. Он помнил, как лежал, бывало, между отцом и матерью, испугавшись привидений или молнии.

Слабый свет падал в окна, выходящие на город. Кровать, похоже, не использовалась, покрывало лежало летнее, но картины не сдвинулись ни на миллиметр, и вся мебель стояла на прежних местах. Он задержал дыхание, когда открывал шкафы с одеждой. Увидел знакомые банные халаты. Костюмы, платья, шлепанцы. Одежда матери благоухала ее духами, от костюмов отца пахло трубочным табаком.

Он подошел к длинному письменному столу отца, который изменился только в одном: фотография матери Алессандро, запечатлевшая ее в далекой молодости, переместилась. Теперь улыбающаяся девушка семнадцати лет – из 1885 года – красовалась в центре стола. В лунном свете он не мог разглядеть ее лица, но видел, что стоит вокруг рамки. Вроде бы все то же самое, а потому одной фотографии в центре было мало, чтобы он окончательно потерял надежду.

Уже выходя из комнаты, он остановился как вкопанный. Голова поникла, он повернулся. Никак не мог найти выключатель. Наконец нащупал, и внезапно вспыхнул такой яркий свет, что какое-то время ему пришлось простоять с закрытыми глазами. Потом взгляд обшарил всю комнату, избегая лишь письменного стола. Картины, окна, кровать, книги… но краем глаза он все же заметил то, что боялся увидеть, и причина не смотреть отпала. Рамка фотографии молодой женщины была теперь другая. Черная.

Когда глаза Лучаны привыкли к яркому свету, брат позвал ее, но она не услышала.

– Лучана, – сказал он тихонько, чтобы не испугать.

Она прижала руки к груди, отступила на шаг.

– Рафи? – спросила она.

– Прости, – и Алессандро вышел на свет.

* * *

По субботам утро на Джаниколо проходило так спокойно,

будто время остановилось. За час, а то и дольше могло не проехать ни одной кареты, за весь день можно было не услышать ничьих шагов. Если шел дождь, в доме было слышно, как капли падают на землю не только с карнизов, но и с перил. Если светило солнце, в дом проникал запах сосновой хвои, а лучи падали на мягкую землю под симметричными рядами деревьев.

Алессандро долго лежал в собственной постели. Открыв глаза и увидев чудесный утренний свет на потолке и стенах, он вдруг поймал себя на ощущении, что ничего не изменилось. В этот холодный октябрьский день он думал о скачке к морю, о прогулке верхом по полям и мимо костров, в которых жгли ветви олив, срезанные при сборе урожая, но день разгорался, и он вспомнил.

Теперь он понимал, какая неслыханная роскошь иметь отдельную комнату и спать в собственной кровати – в тишине, под теплым темно-синим шелковым одеялом. Картины и статуи в коридоре, холодный серый свет, падающий через стеклянную крышу над лестницей, огромный дом – все приносило безмерное наслаждение. Он провел рукой по длинному старинному письменному столу из вишневого дерева, который стоял у стены в его комнате. Помимо прочего, он уже два года не видел полированного дерева. Ему казалось странным, что его отец в больнице по-соседству, тяжело болен, мать умерла (Лучана удивилась, когда Алессандро спросил, правда ли это: со смерти матери прошло уже больше года), да и его, скорее всего, ждала смерть, но он получал удовольствие, проводя рукой по гладкой поверхности стола или передвигая бронзовый письменный прибор. А почему бы и нет? Когда Джанфранко ди Риенци думал, что на следующий день его расстреляют в Венеции, он до такой степени сосредоточился на луне, звездах и кострах, что, казалось, растворился в их свете. И неважно, что это было безумие. Иной раз оно оправданно.

Алессандро постучал в дверь спальни Лучаны.

– Заходи, – ответила она.

В комнате по-прежнему преобладал синий цвет, мебель закрывали белые чехлы в синий горошек. На книжных полках стояли ряды учебников, японские куклы, флаконы духов.

– Который час? – спросил он. – У меня теперь нет часов. Никогда не знаю время.

– Без десяти девять, – ответила она, наклоняясь к прикроватному столику, чтобы взглянуть на лежащие там миниатюрные женские часики.

– Как ты можешь это определить по таким маленьким часикам? Циферблат-то не различишь.

Она приподнялась на подушках. Вчера вечером выглядела уставшей и осунувшейся, с мешками под глазами и бледными щеками. Алессандро тронула ее внешность, она уже перестала быть маленькой девочкой, на лице отражалась тревога.

Но у юности есть и свои плюсы, всего одной ночи хватило, чтобы красота вернулась. Теперь щечки розовели, синие, как и всегда, глаза сверкали, длинные светлые волосы на подушке светились изнутри.

– Ты поправилась, – заметил он.

– Да, после смерти мамы прибавила в весе.

Ее лицо, плечи, руки изменились.

– Ты стала красавицей.

– Ох, – ответила она, словно хотела сказать, что значения это не имеет, все впустую.

Чтобы подбодрить ее, он решил уточнить:

– Руки у тебя уже не такие костлявые. У тебя руки длинные, и раньше они напоминали лапки кузнечика. А плечи… теперь округлились, но в меру… угловатость осталась… – Он замолчал, осознав, что руки и плечи, если не считать тонких лямок ночной рубашки, голые, а он переступил черту, которой раньше не существовало.