Солдатами не рождаются
Шрифт:
Она сама много раз, когда люди теряли сознание во время санобработки, делала им уколы. И в пальцах до сих пор осталось ощущение: держишь не руку, а кость, а вокруг нее мешок из пустой кожи. Некоторые все равно умерли и после уколов, и понесли их не вперед, туда, в четвертое отделение, в рай, как шутили девушки, а назад, обратно…
А теперь все, кто остался жив, и те, кто не будет жив, но пока еще жив, лежат здесь, в госпитальном бараке, на двухэтажных нарах. И уже явились на смену врачи, и можно пойти в палатку, где развернули питательный
Один, когда его мыли, ругал немцев матом за то, что не поставили пулеметы и не расстреляли, вместо того чтоб морить голодом.
– Ну и хорошо, что не расстреляли, – сказала ему Таня. – Вы теперь жить будете.
– А может, я жить после этого не хочу. – Он посмотрел на Таню дикими, злыми глазами, словно она его обидела, сказав, что он будет жить.
А другой просился на фронт, говорил:
– Поскорей вылечивай, доктор. Я еще их убивать пойду… ни одного на семя не оставлю…
И думал, наверное, что кричит, что грозный, а сам еле-еле слышно шептал эти слова и умер, когда несли уже в чистом белье. Сердце взяло и кончилось!
А еще один шептал неизвестно что: не то свою фамилию, не то есть просил. Шептал так, словно навсегда разучился говорить. А другие только стонали и ничего не говорили, как будто их языка лишили. И умирали молча на руках, и женщины, уже домывая, вдруг замечали, что моют мертвого.
– Я потом заберу вас отсюда, – сказал Росляков. – Будете работать у меня в эвакуационном отделении.
Таня услышала и кивнула, но все равно в ту минуту это не дошло до ее сознания. Только теперь дошло и все равно осталось не важным.
Еще когда пришли самые первые автобусы и грузовики и начали выносить людей из лагеря, как и предсказывал батальонный комиссар, приехал член Военного совета Захаров. Он зашел в землянку, прошел из конца в конец, вернулся, встал у входа и минут десять молча стоял и смотрел, как выносили. Потом задержал проходившую мимо Таню – оказывается, запомнил ее – и спросил:
– Серпилин говорил, что долго в тылу у немцев была. А такое там видела?
Таня только покачала головой. Слышала много. А видела под Смоленском только издали, за километр, вышки да проволоку.
– И мне еще не приходилось, – сказал Захаров. – Первый отбитый лагерь за войну… Война вообще дело малопрекрасное, но все же…
Он не договорил. К землянке задним ходом сдавала еще одна машина. Захаров потянул за рукав Таню, чтобы не зацепило.
– Ездим по трупам своих товарищей, – сказал он чугунным, тяжелым голосом. – Взять бы всех фашистов – да в прорубь! За Волгу хотели? Пусть подо льдом до того берега идут! Да где там! Разве можно! – Он невесело усмехнулся. – Мы отходчивые. Сдадутся –
– Не буду, – сказала Таня.
– Будешь. А я буду тыловиков гонять, чтобы пленным в котел до грамма все, что положено, чтобы, не дай бог, не отощали. А не обеспечат – шкуру буду спускать. – Сказал так, словно насмехался над самим собой и над тем, что ему придется делать. – А это куда из памяти деть? – Он ткнул пальцем в сторону санитаров, вытаскивавших из землянки безвольно ломавшиеся у них на руках тела, и покосился на Таню: – Иди работай.
И она, отходя, вспомнила, как Росляков назвал этого немолодого, грузного человека Костей!
Вот он какой, этот Костя!
Разговор был давно, вчера. А сегодня днем Захаров заезжал еще раз и стоял в бараке и смотрел, как идет санобработка. Но и все, что было сегодня днем, тоже было давно. Все было давно. И сама она, казалось, уже давно была здесь, на фронте.
– Вы что, не спите? – оторвал ее от этих мыслей голос батальонного комиссара Степана Никаноровича.
Он стоял перед ней в проходе между нарами, и рядом с ним еще кто-то высокий в ватнике и ушанке.
– Не сплю, – сказала Таня.
– Раз не спите, я пойду по своим делам, а вы разыщите под двести семнадцатым номером Бутусова, лейтенанта. Комбат с передовой к нам приехал, – батальонный комиссар кивнул на стоявшего рядом высокого, – своего лейтенанта хочет найти.
– Сейчас найдем. – Таня встала, стараясь сообразить, где может лежать двести семнадцатый.
И уже когда встала, поняла, что еле держится на ногах, что именно теперь готова повалиться и заснуть мертвым сном.
Она подняла глаза на стоявшего перед ней высокого человека в перетянутом ремнями коротком ватнике, и ей почудилось в его лице что-то знакомое.
– Пойдемте, – сказала она, так и не вспомнив, видела ли его раньше.
Сказала и повернулась. Но высокий не пошел вслед за ней, а, наоборот, придержал ее за плечо, повернул к себе, положил вторую, тяжелую, забинтованную руку на другое ее плечо и сказал:
– А я Синцов. Здравствуйте. Не узнали меня?
И она сразу узнала его. И, наверное, узнала бы еще раньше, если бы не считала, что его нет на свете.
– Здравствуйте, Иван Петрович! А я горевала, что вы погибли.
– А я живой.
Синцов продолжал стоять не двигаясь, и она не знала, что ей делать со своими руками. Если бы он не держал руки на ее плечах, она, наверное, потянулась бы и обняла его. Но он все еще молча стоял и держал руки у нее на плечах и смотрел на нее внимательно и странно, словно видел не ее, а еще кого-то другого, смотрел так, словно знал то, о чем не мог знать. Потом разом снял руки и сказал:
– Пойдемте искать, – и, пропустив ее вперед, пошел сзади.
Она шла между нарами, доставая из-под подушек тетрадочные листки с номерами и фамилиями или просто номерами, светя на них фонариком, потому что в бараке было полутемно.