Солдатики Гауди и другие невероятные истории
Шрифт:
Я взглянул на часы – лето начало отсчет последней минуты своего присутствия в этом мире. И все же, может быть, вы где-то есть, волшебники? Может быть, вы все-таки исполняете самые сокровенные желания, и услышите меня?
– Лето-не-уходи, лето-не-уходи, лето-не-уходи, лето-не-уходи, – сначала про себя, потом вслух. Как будто моя милая считалочка могла хоть сколько изменить вечное положение вещей. А потом сквозь слова тихо вкралась тишина, и последняя секунда завершила отсчет последнего дня августа.
Тик-так.
В моем сне Хеопс играл с летним солнцем, как с мячиком. А мячик
Кажется, что осенью ничего не меняется. Во всяком случае, в первые дни. Обманчивое солнце продолжает греть своими лучами, но они уже не так сильно палят. По прибрежной полосе еще гуляют люди – они уже кутаются в плащи, спасаясь от прохладного северо-западного бриза, который портит прически. Лазурная рябь Рижского залива потеряла свой цвет и стала серой, ветер сдувает песок с пляжа и мелкие его осколки больно жалят ноги.
С течением времени свыкаешься с мыслью о том, что солнца становится все меньше, день короче, ночь длиннее. И разница во времени как-то уже сходит на «нет».
Себя уже не замечаешь в постоянном движении. Утро начинается с темноты и заканчивается темнотой. Все так, как будто и не было летних дней. Все погружается в дрему, серый медленный сплин, и остается таким надолго. Желтое холодное солнце в призрачной дымке нехотя катится по небосклону, разрывая цепь бесконечных облаков, и так и садится куда-то далеко, не успевая за день обозреть со своей высоты окрестности. Наступает царство осени – обычной, хмурой и продолжительной.
И если бы не кухонное окно, пожалуй, так и текла бы моя медленная, наполненная сначала опавшими листьями, потом выпавшим снегом и черной весенней землей жизнь вплоть до июньской жары. Все дело в нем.
Спустя сентябрь и половину октября я вдруг начал замечать столь неприметные с первого взгляда глазу изменения: когда в других окнах моей квартиры царила слякоть, осеннее буйство разноцветной листвы и шум веток под гнетом холодного ветра с залива, кухонное окно продолжало источать тягучую леность лета, зеленый ковер травы и не думал тускнеть, но, главное, что солнце все так же высоко катилось над горизонтом, не уставая светить, и темнело в этом окне гораздо позже, чем в других. Даже в начале ноября, когда улицы покрылись первым, чуть позже стаявшим, снегом, я наблюдал в нем колорит летних красок. А апельсиновое дерево, высаженное когда-то в рыхлую землю нашим странным соседом, впервые покрылось мелкими белыми
Если бы можно было приписать палящее за окном лето моему воображению, то я бы так и сделал. Но все было по-настоящему. И осталось так даже тогда, когда в город пришла зима.
Еще промозглый декабрь, сменившийся морозным январем; еще более морозный февраль, который, чувствуя вскоре окончание своих зимних прав, вел себя как полноценный хозяин: подо льдом был погребен не только Рижский залив, но и деревья и лавки на набережной. Все замерло в едином хрупком движении в ожидании весны.
По скользким улицам города, мелкими шажками, чтобы не упасть, сгорбившись, опустив голову, подняв плечи и вжавшись как можно глубже в свои шубы, пальто и пуховики спешили туда-сюда прохожие. Как будто, и не было сейчас их здесь. Над Юрмалой вновь повисло всеобщее уныние, схлынувшее в дни Рождества, и вернувшееся вновь.
И все это время по вечерам я спешил домой. Приходил с улицы, закутавшись в полушубок в бахроме капюшона которого уже появились колкие морозные сосульки, и, скинув его в прихожей, почти бежал на кухню, распахивая свое летнее окно, чтобы квартира наполнилась теплым запахом остывающего города, все еще лазурных вод залива, раскачивающих ветвями тополей и вообще этой странной романтикой моего желания на краю лета.
Хеопс всегда встречал меня, уже лежа на подоконнике, нагретом лучами солнца, и вряд ли задавался вопросом, почему время остановилось в кухонном окне. Невдомек ему было, что всего этого могло бы и не быть.
Бело-сизый дым благовоний все так же медленно поднимался из кухонного окна сквозь этажи и балконы моей многоэтажки, растворяясь в остывающем воздухе, когда за стенами моей квартиры уже была зимняя влажная и оттого еще более тяжелая тьма. Даже предновогодняя суета и после новогоднее затишье, обычно еще более усугублявшие одиночество на двоих с пушистым котом, в этот раз остались в стороне.
Конечно, если бы мое окно находилось несколько ниже, я бы даже вышел в палящий зной. Но на седьмой этаж моей высотки так никто и не построил лестницу из шумящего лета, и мне ничего не оставалось, лишь только принимать все как есть.
Я видел, как жил город, распахивающий свои теплые вечерние витрины, и как парил нагретый асфальт. Видел детей, играющих во дворе в «прыгалки» и «вышибалы», и их мамаш, зовущих из окон на ужин. Порой самые смелые стрекозы поднимались до моего окна и замирали на уровне моих глаз, жужжа полупрозрачными крыльями и разглядывая. Тогда Хеопс приоткрывал один глаз в поисках причины звука и, лениво поднимал лапу, выпуская когти.
Стремительное, как маленький вертолет, насекомое в этом случае пикировало вниз в поисках безопасности, ближе к зеленым листьям тополей.
И вся эта, более чем реальность, вкупе с необычайностью происходящего оставляло ощущение полного объема этого иллюзорного мира. Что он не заканчивается за линией горизонта, а продолжает свое существование в вечно царящем лете.
И вместе с этим мне было приятно и радостно каждое мгновение ощущать себя в нем. Ведь я уже стал его частью – частью этого огромного, пускай и странного мира. Самое главное, что мне было понятно, какая несуществующая линия разделяла тот уютный призрачно-летний мир и реальный холод зимы и промозглой Юрмалы. Я принял это как очевидность – мое слишком простое желание, так необычно сбывшееся.