Солдаты и пахари
Шрифт:
Горькими были Терехины проводины.
Мать молча вытирала передником слезы, отец как-то сразу осунулся, затих. Поленька спряталась в пригоне и скулила, как по покойнику. Только Гришка ходил петухом: «За старшего останусь. Не так дела поведу».
Перед уходом в волость, куда собирали рекрутов, позавтракали всей семьей, склали, что осталось на столе, в солдатскую котомку, присели по русскому обычаю.
На волостном крыльце стоял писарь и громко перекликал
— Долгушин?
— Я.
— Потапов?
— Тут.
— Самарин?
— Я.
Когда подводы двинулись от волости, завыли бабы. Тереха наскоро обнял своих, вскочил в телегу.
— Стойте! Стойте! — как подрезанная закричала мать Терехи, Ефросинья Корниловна. — Не увозите моего соколика!
И упала, забившись в пыли. Подводы остановились. Тереха подбежал к матери, поднял ее, поцеловал еще раз. И увидел Марфушку. Она стояла около парадного крыльца, не решаясь приблизиться к телеге. Затем, будто подтолкнутая кем-то сзади, кинулась в толпу, пробралась к любимому, повисла на шее.
— Терешенька, родненький! Береги себя. Дите у нас будет. Береги!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Прошло три года. Мало кто остался в Родниках из Саниных друзей. Затихло село, пригорюнилось. Бабы да старики в домах. Богател Сысой Ильич, радовался успехам своего сына Николая, третий год служившего в уездном городе. Косолапил по улочкам румяный, как сдобная ватрушка, Григорий Самарин. Он замужичел: усы начал отращивать, бородку. И брюшко поднялось, будто тесто перевалило через опояску. Только в плечах остался жидким да корявины прежние.
— В некрутчину тебя, Гришка, пора уж, — говорил Сысой Ильич.
— Нет, дядя Сысой! Молодой я ишо! Да и больной!
— Какой ты, к едрене-фене, больной, скоро етим местом печку начнешь сворачивать.
Ухмылялся Гришка, знал: шутит волостной писарь. Тугой супонью завязался у них потайной узелок. Заметил как-то Гришка, что сыплет писарь в свою завозню, полную казенного хлеба, желтый озерный песок.
— Зачем это? — спросил у работников, возивших на подводах желтую поклажу.
— В проходы, на пол. От сырости.
— А-а-а. Ну, а мне показалось на продажу! — хохотнул Гришка.
Глаз не спускал он с Сысоева двора, то и дело вертелся подле кабака, приплясывал: «Зачем тебе песок, старый ирод?» Весной со всех окрестных сел нагнали к складам подводчиков. Каждый день вереницы телег и пароконных бричек, груженных пшеницей, уходили со двора Сысоя Ильича.
— Пусть кушает во здравие православное воинство. Дай бог победы ему! —
Однажды Гришка просидел возле амбаров всю ночь. Всматривался в писарево подворье. Ждал. После первых петухов скользнули в склад наемники Сысоевы и сам он. Разглядел Гришка, как проворно кидали они в зерно песок, перемешивая его с пшеницей легкими деревянными лопатами. Прикидывал: «На каждой телеге двадцать пудов, само мало; если в день отправить по два ведра песку на подводу, и то, почитай, двести пудов получается. А за неделю? А за две?»
Пришел на другой день к писарю. Побасенку рассказал:
— Ездил я недавно в Гнилую. К дружку.
— Ну так что?
— Куклу мою гнилинские кобели чуть не задрали.
— Не ври. Сучек не трогают.
— Ей-богу. Ты сам знаешь, Кукла у меня сытая, справная. А гнилинские кобелишки шкилетистые… Напали на нее. «Гав-гав», — и только. А я Кукле: «Узю! Подери-ка им шубы-то!» Ну, Кукла и давай… Одного швырнула, другого рванула… Думала, все. А их туча, слышь, налетела, и давай потрошить Куклу!
— Это ты к чему?
— К тому, дядя Сысой, что многовато песку-то в хлебушко сыплешь.
Писарь позеленел.
— Какого песку?
— Озерного, желтенького, как пшеничка.
— Пошел ты к едрене-фене!
— Не шути, дядя Сысой, нас много, мы видели… Как бы тебе от казны секир-башка не вышла. Время-то военно.
— Стой, Гришка, тише! — писарев глаз налился кровью. — Кто еще видел-то?
— А что?
— Тише ты, паршивец! Кто видел?
— Не скажу.
— Говори, гад, а то душу вытряхну. — Сысой выдернул из кармана нож-складень.
Но Гришка даже головы не повернул.
— Убери ножик, дядя Сысой, не ровен час, последнего глаза лишишься.
Писарь весь трясся.
— Ах ты, подлец, ах ты, змееныш! Что тебе надо?
— Золотишко есть?
— Что?
— Золотишко, спрашиваю, есть немного?
— Ну.
— Дай малую толику.
Сысой Ильич выскочил из горницы, хлопнул дверью так, что заходила стена. Гришка ждал, что будет.
Прибежала в горенку Дунька.
— Какой-то ты невеселый, Гриня, видать, с тятенькой рассорился?
— С чего ты взяла?
— Гневный шибко в подвальчик пошел.
— А где это у вас подвальчик-то?
— Там, между кладовыми, глубоко.
— Нет, Дунечка, я с твоим тятенькой не ссорился, ей-богу!
Гришка привалил ее к столу, хватал за перезрелые груди, целовал взасос.
— Ох, ягодка ты моя!
Вернулся писарь.
— А ну, кыш отсюда! — приказал Дуньке.