Солдаты и пахари
Шрифт:
— Ты мне скажи, — спрашивал Макар Тереху, — кто все ж таки выжег писаря?
— Никто.
— Как то есть никто?
— Никто — это значит все, сообща!
— Слушай, Терентий, нам ее, власть-то, дали с думкой, что мы лучше кровососов хозяйствовать станем. А ты убивать да палить.
— Знаешь что, — Тереха побледнел. — Ты мне брось Христа в душу вгонять. Я с ним и так без портков остался!
— Значит, ты?
— Я. Ну и что?
— Так ведь это незаконно.
— То есть?
— Не судили его.
И опять передернуло
— А меня ты за кого считаешь? Я, значит, не законный суд? На, держи! — он выхватил из кармана листок. — Это приговор Сутягину. Я его приговорил. Я и приговор привел в исполнение. И наперед тебе скажу: резал я их, гадов, и буду резать. А ты меня не учи слюни пускать. Не время. Кто кого!
— Товарищ Самарин! — вырос за столом Макар. — Ты забываешь, сколько крови стоила наша власть и как она нам дорога.
— Революций без крови не бывает!
— Пустая твоя башка! — накалялся Макар. — Революция — это сама справедливость! И законы у нее — самые честные. А ты позоришь ее перед народом.
— Пошел ты знаешь куда!
— Где у тебя наган?
— А што?
— Клади на стол. Ты арестован!
— Макар! Ты шутишь?!
— Клади наган. Сымай ремень. Именем революции приказываю!
Всю ночь просидел Терешка в арестантской. Его трясло. И опять, в который раз, приходила к нему Марфуша. Грезились ее полные ужаса глаза. «Тереша! Милый! Родименький! Я выздоровею! Тереша!» Под утро будто сломалось что-то в Терешке. Затребовал бумагу, чернил.
«Товарищи партийцы и все сочувствующие, — царапал в заявлении. — Винюсь перед вами. Судил не по нашему народному праву, а по своему нраву. Поверьте: я сейчас хорошо понял, где корень нашей родной революции. За нее я не пожалею ни крови своей, ни жизни».
Родники бурлили. Каждый день в волисполком шли мужики. Партийная ячейка росла. Кроме Сани, Терехи и Макара, на собраниях бывали новые члены партии большевиков: Федот Потапов, Спиридон Шумилов — фронтовики и Ванюшка Тарков — сын ссыльного. Подал заявление о вступлении в партию Иван Иванович Оторви Голова.
Сидела в осиротевшем Терехином домике со спокойным, тихим Степушкой Ефросинья Корниловна, приговаривала:
— Горемычный ты мой ребеночек! Без мамоньки родимой остался! — Целовала, трясла его на руках.
Пил напропалую Гришка. После того, как улеглись слухи о загадочном пожаре и перестали родниковцы шептать друг другу на ухо совершенно фантастические подробности, Гришка много ночей подряд ходил на пепелище, как лунатик. Распинывал головешки, определял местонахождение заветного сутягинского подвальчика. И определил, обвалив землю и золу в узкую каменную расщелину. Расчищал потом подвальчик руками, швыряя землю из-под себя по-собачьи. Наткнулся-таки на несколько кожаных мешков с серебром. Аж взвыл от удовольствия. Вот они! Под утро пригнал к пожарищу свой рессорный ходок, увез все на Сивухин мыс, зарыл в приметном месте на обрывчике. «Пусть полежат мешочки до лучших
И пить принялся еще проворнее. И нес хмель Гришку все дальше и дальше от брата.
Пришел он однажды поздним вечером к старшине Бурлатову. Старый хитрец старшина увидел Гришкины глаза и немедленно поднес ему стаканчик, а потом уж завел речь.
— Что было бы, Григорий Ефимович, если бы сейчас Николай, Сысоя Ильича покойного сын, дома был бы? А?
Старшина щурился хитро, почесывая волосатую грудь. Сонька и Татьяна Львовна прятали улыбки.
— Николай был бы — власть наша была бы, — плел Гришка. — Письма-то хоть получаете?
Василий Титыч зашелся в кашле. Из горницы, приоткрыв дверь, смотрел Колька. Лицо его сузилось. Чуб обвис.
— Правильно, Гриша! Где поручик Сутягин — там всегда порядок!
Гришка поздоровался с шурином, укоризненно кивнул на старшину: «Ну и хитер-бобер!»
— Ты мне сейчас нужен, как воздух, — заговорил Колька. — Задание такое: завтра тайком оповести всех наших, наиболее надежных, чтобы в полночь были на Сивухином мысу. Там будут люди из других деревень. Проведем оперативную сходку. Дело важное. Сугубо секретное. Так что ты поосторожнее. Понял?
— Как не понять.
— Пора, Гриша, эту Советскую власть — к ногтю! — В глазах Сутягина горел решительный, беспощадный огонь. — Пора.
Гришка обрадовался:
— Давно надо, Николай Сысоич! Ведь что придумали? Сдать все личное добро! Ишь ты! Мы те сдадим! Мы заплатим контрибуцию!
Днем Гришка повидал всех, кого называли Колька Сутягин и старшина. А поздним вечером заседлал коня и задворками двинулся к условленному месту. Было холодно. Ветер утюжил камыши, моросил мелкий бусинец. Грязь стояла густая, вязкая. На опушке леса он сразу заметил всадников. Конь тихо заржал. Откликнулись из темноты другие кони. Из глухого куста кто-то невидимый спросил вполголоса:
— Пароль?
Гришка ответил бойко, с радостью.
На поляне сгрудились в круг люди: Колька, старшина Бурлатов, еще человек пятнадцать незнакомых мужчин и приглашенные Гришкой родниковцы.
Говорил Колька:
— Черные дни пережили мы, друзья мои! Но засияло и наше солнце. Скоро в Омске будет образовано новое правительство, которое поистине станет на защиту интересов России. Наша задача — взять власть на местах, поднять восстание, поддержать разливающийся по Сибири чешский мятеж. Выступление назначается на послезавтра!
— Народ, как вы знаете, почти поголовно пошел сейчас за большевиками, — сипло продолжал Колькины мысли старшина. — Значит, в первую голову надо уничтожить в волости большевистских атаманов. Остальные растеряются. Старшиной после восстания следует поставить Григория Ефимовича. Молодой и при уме. К тому же выходец из простого сословия. Итак, послезавтра, в пятницу, по всем селам волости взять власть. Ясно, господа мужики?
— Ясно.
— Даст бог, изладим все в исправности.