Солдаты и пахари
Шрифт:
Поздним вечером Рудольф приехал к Степану и Верочке на комендантской «эмке» и попросил:
— Оденьтесь. Поедем. Очень важный разговор.
— Куда ты? Ночь уже.
— Ничего. Одевайтесь.
Они долго колесили по темным улочкам города, вырывая фарами закуржевевшие тополя, белые особняки, деревянные домики, светящиеся желтыми огнями, редкие силуэты прохожих. Машина затормозила у въезда на центральную площадь, где, подсвеченный тусклыми прожекторами, белел в снежных вихрях памятник Ильичу. Часовые перекрыли дорогу: на площади
— Не положено, товарищ старший лейтенант.
— Ну, пусти, — мучительно улыбнулся Рудольф. — Завтра уезжаю на фронт. А это мои друзья. Надо.
— Понимаю, товарищ старший лейтенант. Но приказ.
— Хорошо. Машина постоит здесь, а мы подойдем лишь к памятнику… Ну разве тебе не понятно?
Патрульный отвернулся. Потом тихо сказал:
— Сегодня сотни вас валом сюда валят… А приказа пропускать нет.
— Ну так мы пройдем?
— Идите.
Они остановились у подножия памятника. Снег пошел густо, и ветер совсем затих. Рудольф молча сиял шапку, потом сказал:
— Я не мог уехать, не побывав у него. Отсюда все наши уходят в действующие части… Я не мог… Есть много правды на земле… Она живет и в моем коменданте, не отпускавшем меня на фронт, и в сердце моей мамы, не признающей женщин, которые посылают своих сыновей на гибель ради долга. Но у него правда святая. Одна на всех… С ней легко.
Они вслушались в тихую буранную ночь. Батальоны, отправлявшиеся на фронт, уходили к вокзалу. Плыла, как клятва, песня:
Белоруссия родная, Украина золотая! Ваше счастье молодое Мы стальными штыками оградим!Взволнованные уезжали обратно. Бились в лобовое стекло снежинки, таяли и текли вниз, как слезы, глухо выл двигатель. Рудольф объяснял:
— Я почти год был в числе хранителей и стражей памятника Ленину… Наш комендантский взвод нес здесь службу. Ночью хождение возле памятника запрещено. Но часто целые роты, а то и батальоны застывали здесь по стойке «смирно». Они тут клянутся Родине… Это святыня… Так и должно быть!
Уезжал Рудольф в составе маршевого батальона морской пехоты. В белых полушубках, в валенках, бойцы сыпали на перроне «Яблочко». Баян, отходя от четкого ритма матросского танца, натыкался иногда на частушку. И в эту минуту краснощекий матрос из разведроты Иванов Иван Иванович, распахнув полушубок, гоголем ходил по кругу:
Эх, пол земляной! Потолок жердяной! И пошли мои пимы, Запошваркивали!При прощании Рудольф снял
— Не огорчайся, мама! — кричал он Оксане Павловне. — Все будет хорошо! Не плачь!
Но Оксана Павловна ревела навзрыд. Верочка и Степан уговаривали ее тщетно. Бабьи думы, они не в каменном мешке — на воле.
Ох уж эти погоны! Сколько хлопот и маеты было принято с их введением. В казармах стоял сдержанный веселый шумок. Пришил — отпорол. Опять пришил. И опять косо. Николе Кравцову, не учтя размеров его могучих плеч, выдали погончики, по всей вероятности, для маломерок. Костя Гаврилов издевался над Николой:
— Слышь, Никола, тебе же не две штуки надо, а четыре. У тебя от погона до погона четыре перегона!
Четыре Перегона — так и прозвали впоследствии старшину с легкой Костиной руки. Кто даже ни имени, ни фамилии не знает, а спроси: «Где Четыре Перегона?» — сразу скажет.
Некоторые «рационализаторы» загоняли внутрь погон картонные или фанерные пластинки, чтоб не «морщились», но от этого новые знаки различия слезали то на спину, то спускались низко на грудь. Лишь к концу дня не сложная, но требующая сноровки процедура была закончена. Все было приведено в порядок.
На вечернем построении комбат и офицеры сверкали золотыми погонами. Когда роты замерли в строю, прибежал из штаба дежурный, сунул в руку Степана телефонограмму из полка:
«Поздравьте личный состав батальона. Вчера армии Донского и Сталинградского фронтов завершили окружение гитлеровской группировки войск под Сталинградом. Фашистскому командованию предложено капитулировать!»
Троекратным «ура» ответили курсанты на это сообщение своего комбата, а затем кто-то, нарушая Устав, бойко спросил:
— Когда же на фронт, товарищ капитан?
Степан ответил уверенно:
— Скоро!
Повзводно, строевым шагом прошли курсанты по плацу. Вовсю надсажался духовой оркестр. Залатанные медные трубы сверкали в лучах весеннего солнца. Разглядывая своих мальчишек, Степан увидел их в каком-то новом, радостном свете. Может быть, из-за погон, а может, и по какой иной причине, все они казались комбату высокими, ладными, симпатичными.
Вера, к радости Степана, в этот вечер была дома. И Оксана Павловна хлопотала в маленькой кухоньке, готовила ужин.
— Не та хозяйка, которая говорит, а та, которая суп варит! — Она вышла навстречу Степану и ахнула: — Степушка, миленький! Да какой же ты у нас красавец! А погоны! Как они тебе идут! Я и раньше говорила всем этим военным-беспогонникам, что погоны для армии необходимость!
Вера, чмокнув Степана, притворно ворчала:
— Не хочу, чтобы он был таким завлекалой… Уведут еще! Нынче бабы нахальные!
— Пока суп готовится, на, прочти! — Оксана Павловна вынула из сумочки письма. — Сразу три сегодня пришло. От отца, от Рудольфа, от Тихона Петровича… О, господи! Морочат они мне голову.