Солдаты невидимых сражений

Под

Новый год Алексей Павлович Кузин приехал в Ленинград и пробыл там несколько дней моим гостем. Старик ходил по городу, в котором не довелось ему быть в течение двух последних десятилетий, с любопытством и взволнованностью всматриваясь в жизнь Ленинграда.

Естественно, что, пользуясь присутствием в доме Алексея Павловича, некогда так щедро обогатившего меня личными воспоминаниями о Феликсе Дзержинском, я постарался и в эту встречу с Кузиным максимально насытить свою записную книжку литератора.

Мне всегда казалось, что каждый рассказ Кузина — это эскиз, деталь портрета, посвященного облику неповторимого Феликса, — вот почему и эти записи имеют право на внимание.

Я сидел у Дзержинского, когда в кабинет вошел один из дежурных ВЧК и доложил:

— Феликс Эдмундович, солдат задержал на улице какую-то девушку. Хочет говорить только с вами.

Спустя минуту он впустил в комнату низенького рябого солдата, державшего за руку испуганную, всхлипывающую девушку лет семнадцати-восемнадцати.

— В чем дело, товарищ? — обратился к нему Дзержинский, вставая из-за стола.

— Желаю доложить. Случай, значит, с этой молодой гражданкой. Как есть важный случай на улице. Докладывать можно, товарищ председатель?

— Да вы почему за руку ее держите? Отпустите: не убежит.

— И то верно. Не убежит, — согласился солдат. — Ну чего ты ревешь, гражданочка? Чего?.. — досадливо обратился он к плачущей девушке. — Не могу я, понимаешь, когда плачут…

— Что произошло? — спросил ее Дзержинский.

— Меня папа послал… Он служит на курсах Лесгафта, — сказала девушка. — Папа меня будет ждать… волноваться, если я не вернусь к обеду, понимаете? А он, — она ткнула пальцем в грудь солдата, — пристал ко мне, товарищи… И не отдает… Я уронила, а он пристал: в ЧК да в ЧК. И привел… и не отдает…

— И не отдам, гражданочка! — с некоторым задором сказал солдат и похлопал рукой по карману своей шинели, где, очевидно, находилась сейчас та вещь, о которой шла речь.

Феликс Эдмундович Дзержинский.

По знаку Феликса Эдмундовича дежурный увел девушку в соседнюю комнату, и мы услышали непринужденный, с ярославским говорком рассказ солдата:

— Верно, она потеряла из шубейки своей эту бумагу. Не врет, что потеряла. Отчего не поднять? Поднял это я, значит. Пожалуйста, думаю, гражданочка, возьмите свое. Идет это она вперед, ничего не примечает. А я — сзади. Развернул я, значит, бумагу. А почему не развернуть? Солдат — он тоже бумаги понимать должен. — Он вынул из кармана шинели вчетверо сложенную бумагу. — Глянул я на эту бумагу, присмотрелся к ней, какие-то на ей крестики да кружочки наставлены, туды-сюды стрелочки, и чиркнуло тут в голову: «Стой!.. Стой, солдат

Петроградского гарнизону революции Семен Семенов! Гляди в оба, Семен Семенов…» А что значит — в оба? Ну, тут уж первым делом — иди в ЧК. Принимайте.

И он передал в руки Дзержинского свою находку. Нам, чекистам, не надо было много времени, чтобы убедиться в ее исключительной ценности: это был план Петрограда со значками, указывающими расположение воинских частей, и линией маршрутов Владимира Ильича Ленина.

Несомненно, можно было предположить, что в наши руки попала одна из нитей заговора, одного из многочисленных в те годы заговоров против Советской власти.

— Ну, солдат революции Семен Семенов, так говорите: глядеть в оба?

— Выходит так, товарищ Дзержинский, — крепко пожимая протянутую ему на прощание длинную, с тонкими пальцами руку, ответил солдат.

Когда он ушел, я не смог сдержать своего удивления:

— Подумать только… Какой случай! Рядовой солдат и…

Но Дзержинский не дал мне договорить:

— Случай? Нет, Кузин! Эта тревога рядового солдата за революцию — не случай! Это — сила нашей ЧК.

Он сказал это просто, тихо и с той внутренней убежденностью в своей правоте, которая накоплена бывает человеком в долгие часы раздумий о чем-то главном для него и волнующем. Рот его улыбался при этом мягко и почти застенчиво. Узкое лицо с выдающимися скулами и впадинами щек еще больше посветлело от этой улыбки, а глаза (он имел обыкновение всегда глядеть в лицо собеседника) словно спрашивали моего ответа с надеждой и ревнивым ожиданием.

Несколько недель назад в Смольном он говорил о том же:

— Наша Чрезвычайная комиссия не может быть узкой цеховой организацией. Наша сила в связи с рабочими массами. Без этой связи грош нам цена.

Накануне заседания Совнаркома 20 декабря 1917 года Ленин прислал ему свою знаменитую записку с проектом декрета о борьбе с контрреволюцией и саботажем. На заседании этот вопрос был решен, и тотчас же встал другой: кого же поставить во главе созданной Всероссийской чрезвычайной комиссии? Нам, членам партии, рассказывали, что Владимир Ильич, оглядев всех присутствующих, с улыбкой сказал: «А ведь в нашей среде есть настоящий пролетарский якобинец!» Он но назвал еще имени, но взоры всех присутствующих обратились в сторону Дзержинского.

— Согласитесь, Кузин, что я прав, — возвращаясь к письменному столу, сказал Феликс Эдмундович. — Как вам нравится этот солдат Петроградского гарнизона революции? «Солдат — он тоже бумаги понимать должен», — подражая разбитному ярославцу, весело проговорил он. — Солдат свое дело сделал, теперь нам предстоит наше, Кузин. Позовите сюда эту девушку.

В этот же январский день 1918 года заявился, помню, к Дзержинскому не совсем обыкновенный посетитель. Я никак не мог предполагать в тот момент, что наша встреча с ним будет находиться в какой-либо связи с только что описанным эпизодом. Но так случилось…

Дзержинскому доложили:

— Настойчиво добивается к вам писатель один, поэт… Странный какой-то. В мужицкой поддевке, с рыжей бородой, а поэт.

— Да неужто Корнев? — воскликнул я. — Известный Митрофан Корнев? — Я узнал его по описанию.

— Он самый.

Отвесив пригибистый, низкий поклон, молитвенно сложив руки на груди, Корнев елейным, подобострастным тоном просителя обратился к Феликсу Эдмундовичу.

— Обидели, — печальным голосом начал он. — Стихотворца Руси-матушки ограбили. С жалобой я.