Солдаты последней войны
Шрифт:
Я схватил ее за руку и до боли сжал ее. Так, что Санька вскрикнула.
– Не смей к нему подходить! Тебе говорю – не смей!
– Фу, дурак, отпусти! Не пойду я к нему, больно нужно! Еще помрет от зависти!
– Допускаю, что он может умереть, увидев тебя. Особенно ему горько будет за годы, потраченные на таких, как ты. И откуда вы такие взялись, ответь мне, Санька?
– Мы просто, в отличие от вас, прекрасно разбираемся в жизни. А вы всего лишь разбирались в искусстве и науках. А жизнь и без искусства, и без наук может запросто идти своим ходом. А вот науки без жизни… Вот вы теперь и прозябаете, а мы просто живем. И, кстати, неплохо. Можешь сам убедиться. Приглашаю в гости! По-настоящему тогда
– Поэтому у тебя такой акцент? Английский стиль требует?
– А ты что, хочешь, чтобы я с волжским болтала! Дудки! Я вращаюсь в высших кругах общества!.. Все завидуют!
– Ну, конечно! Завидуют, точно! Только я не пойму при чем тут Людовик? Насколько я помню, он был королем в Париже?
– Ну так правильно! Я же тебе и объясняю уже битый час – дом в английском стиле! А как тебе мое платье?
Она вновь покружила перед моим носом.
– Шик! От Кристиан Диор. Я только от нее одеваюсь, – похвасталась она.
От него, мысленно поправил я Саньку. Но промолчал.
– Так у меня еще и беби есть! – Санька так вдохновилась своими достижениями, что по-братски толкнула меня и я чуть не упал. – Какой чудный малыш! Ходит в самую престижную гимназию. Обещали – через год стишата и рассказики научится писать. Вот так! Утрет нос Петуху!
– А что, уже за деньги и стихи, и рассказы учат писать? – искренне удивился я.
– В-ау, – по-рекламному воскликнула Санька. – А ты не знал? И музыку сочинять тоже учат. Правда, подпортила мне наша горничная, дура! Из рук вон плохо с моим беби занималась.
– Кто?! – это было уже выше моих сил.
– Как кто? Горничная! Взяли на свою голову с высшим образованием, так она еще и кривилась. Ужасные эти русские! Просто дикость какая-то! По сравнению с иностранцами. У нас еще не привыкли оказывать друг другу услуги за деньги и получать от этого удовольствие. Во всем мире самой модной и лучшей прислугой признаны уругвайцы. Так я теперь взяла уругвайку. Класс, да?! С естественным почтением и уважением ко мне относится!
– С естественным, говоришь, – я в упор смотрел на эту дуру. И в моих глазах было столько презрения и ненависти. Что даже дошло до ее куриных мозгов. – С естественным…
Я невольно сжал кулаки.
– Ну да, – промямлила она. И тут же ее испуг вновь улетучился, едва она провела пальцами, унизанными бриллиантовыми кольцами по лакированной машине. Она уже знала свою цену.
– Кстати, – пропищала она, уже не глядя в мои глаза. И открывая дверцу машины. – Кстати, я ведь в тебя была влюблена. Но ты же меня считал круглой дурочкой. И уродиной. Вот как в жизни бывает. А я боготворила твой ум и красоту. И что теперь? Где ты и где я?
Признание в прошлой любви слегка охладило мой пыл. Я все же не привык колотить девушек, когда-то влюбленных в меня, даже если они полные идиотки.
– Остается поздравить тебя, Санька, что ты все же не вышла за меня замуж. С поварами оно – надежнее.
– Я и сама каждый день благодарю Бога, – пискнула она, уже выглядывая из окошка автомобиля. – И тем не менее… Я жду тебя у себя в гостях. Скоро международный кулинарный симпозиум в Париже. Я туда вряд ли поеду.
И она мне сальненько подмигнула на прощание.
– Я жду.
Лучше повеситься, подумал я. Мне почему-то захотелось принять поскорее прохладный душ. На сей раз я с неописуемым счастьем закрылся у себя в четырех стенах, насквозь пропитанных жаренной яичницей, аромат которой казался самым родным и приятным. Прогорклый, бедный, ненавязчивый
С Майей мы договорились о трех занятиях в неделю. Все остальные дни были в моем полном распоряжении. Но, если честно, я понятия не имел как распорядиться вдруг свалившимся на мою голову свободным временем, да еще хорошо оплачиваемым. Спешить с поисками работы было необязательно, поскольку денег, которые мне щедрое семейство Ледогоровых намеревалось платить за учительство, я бы не заработал ни в каком дешевом клубе или ресторане. И поскольку ни на какой другой серьезной и по душе работы на сегодняшний день мне не светило, я решил попусту не транжирить время на поиски жалкой подработки в этих омерзительных заведениях. Кроме неприязни, озлобленности и ощущения никчемности всей жизни я в этих местах ничего не находил.
В конце концов я пришел к мудрому заключению, что Бог мне послал время для сочинительства. И пускай сегодня оно никому не нужно, пускай исписанные нотные листы надолго поселятся в моей комнате, пускай моя музыка пока никем не будет услышана кроме моих друзей, я не имел права сидеть сложа руки, предаваясь депрессии. Я не имел права не сочинять свою музыку, потому что прекрасно знал, что кроме семейки новоиспеченных буржуа, кроме врача, торгующего человеческими жизнями, кроме тупоголовой миллионерши-поварихи, плюющих на серьезную музыку, есть еще очень много других людей. Которые обязательно дождутся своего часа. Как дождется его и моя музыка. И тогда они обязательно встретятся. И услышат друг друга. Только ради этого стоило жить и сочинять. И Бог дал мне такой шанс.
Я уже давно не садился за инструмент. Кисти моих рук ослабли, пальцы задеревенели, кровь в капиллярах застоялась. Это проявилось совсем недавно, за роялем Ледогоровых, когда я фальшивым аккордом оскорбил Черни. Но дело было даже не в технике. У меня хватит сил заставить руки снова быть послушными и легко скользить по клавишам, заставить кисти плавно опускаться на клавиши и резко отрываться от инструмента. Я мог вновь заставить пальцы рук физически чувствовать музыку. Я давно понял, что для сочинения музыки способность ее физически ощущать не менее важно. И все же на сегодняшний день я чувствовал, что проблема в другом. Проблема – в моих мыслях, моих чувствах, во всем том, что зовется душой. И я вспомнил отчаянные слова своего товарища Петьки о том, что он уже не может писать стихи, что у него силы остались только на истошный крик. И лишь теперь, в эту минуту я по-настоящему ощутил его боль, его потерянность, его беспомощность перед чистым листом бумаги. И с этим мне предстояло совсем скоро сразиться. И во что бы то ни стало выиграть. Чтобы моя музыка не превратилась лишь в истеричный, истошный, звериный рев. Который способен вызвать либо страх, либо непонимание. Нужно чтобы моя музыка тихо кричала. Голосом всех униженных моих соотечественников, раздавленных сегодняшним днем. И тогда, возможно, моя музыка будет по-настоящему услышана. И нужно собрать в кулак не только всю свою волю. Но – главное – разобраться в клубке путанных мыслей, отыскав начало основной нити. Или хотя бы ее конец. Потому что с конца тоже можно начинать. И иногда это даже правильнее…
Уже вечерело. И я понимал, что сегодня у меня вряд ли хватит сил сесть за рояль. Побывав в уютном, дорогом, утопающем в пышном саду доме Ледогоровых, побеседовав с пустой аптекаршей и ничтожной Санькой, я был просто опустошен. Словно бессмысленность и никчемность их существования, их животная тяга к деньгам передались и мне. А бессмысленность существования и материальный мир были главными врагами музыки. Она нуждалась в людях настоящих, людях с большой буквы, с распахнутыми душами и открытыми сердцами. В людях, умеющих сострадать и плакать.