Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
В светлеющем, еще молочно-синем воздухе горели красные и желтые огни, вспыхивали ослепительные солнца разрывов. Отрывистым голосом, дрожа от возбуждения, Карцев передавал товарищам все, что наблюдал. Но вот огонь артиллерии прекратился, и тишина показалась очень страшной. Звенело в ушах. Руки солдат судорожно сжимали винтовки. Карцев обернулся, ожидая, что ротный командир вот-вот подаст сигнал к атаке. Но Петров не подавал сигнала. Он сердито толкнул телефониста — не прозевал ли тот? Но телефонист покачал головой: не было еще приказа атаковать.
— Глядите, вон они! — закричал Карцев.
По развороченным, полузасыпанным ходам сообщения
— Здорово обманули их! — услышал Карцев голос Васильева.
Широко расставив ноги, полковник в бинокль смотрел на австрийские линии.
Удары артиллерии становились все гуще и убийственнее. Вместе с визгливыми трехдюймовыми летели тяжелые снаряды, круша укрепления противника, его батареи и штабы. Уже были сметены рогатки с колючей проволокой, рушились своды блиндажей; бревна, как разбитые ребра, торчали из земли. Высоко над русскими позициями парили привязанные аэростаты, с которых наблюдали и по телефону корректировали стрельбу. Иногда такой аэростат, подожженный снарядом, вспыхивал голубым пламенем, и корзина с людьми, вертясь в воздухе, стремительно летела вниз.
А русский огонь все продолжался. Каждая группа орудий стреляла по заранее намеченной и пристрелянной цели. Сносились наблюдательные и командные пункты противника, узлы его связи. Специально выделенные тяжелые орудия били по штабам (они давно уже были обнаружены терпеливыми наблюдателями по движению всадников, машин и другим признакам). Иногда огонь затихал, и тогда ошеломленные австрийцы, потерявшие всякое представление о том, что хотят от них русские, вновь бежали на первую линию и, попадая опять под огонь, в безумии кидались обратно, бросали оружие, оставляя на поле убитых и раненых. Адский, жестокий и хитрый огонь так измучил их, что они, словно избавления, ждали русской атаки.
Снова затих огонь. Зажужжал полевой телефон. Петров вскочил, взмахнул рукой.
— В атаку! Ура! — закричал он. — Братцы, не выдавай! Милые, ура!
И бросился вперед, весь полный ликующим чувством силы, неукротимого натиска, близкой победы.
Карцев поднял свой взвод. Хозяйским взглядом окинул людей, увидел Рышку, мертвенно-бледного, с выпученными от страха глазами, Голицына, со штыком наперевес, рядом с ним Черницкого, равнодушного и сейчас Защиму, съежившегося Комарова, молодцеватого Чухрукидзе, явно трусившего Баньку и повел их в атаку. Они не пригибались: неприятельский огонь почти прекратился. Атака нарастала, как большая волна прибоя, которая не может остановиться, пока не ударится о берег. Разгоряченные солдаты одним махом покрыли небольшое расстояние, отделяющее их от врага, и ворвались в его окопы. Карцев увидел два сине-голубых столбика (поднятые и будто окаменевшие в смертном напряжении руки австрийца) и пробежал мимо. Не видя, бегут ли за ним солдаты, но зная, что они не могут не бежать, так же как и он, Карцев вскочил в разбитый сверху блиндаж. Там было пять смуглых, черноусых солдат, и с ними — вооруженный револьвером офицер. Карцев бросился на него. Офицер выстрелил и, пронзительно взвизгнув, повалился, проколотый в грудь штыком.
— Бросай винтовки! — закричал Карцев.
Вид его был так страшен, что
Мазурина назначили командиром второго взвода в роте Казакова. После подпольного собрания им не пришлось больше говорить между собой. Старшие офицеры по нескольку раз в день бывали в роте, каждый шаг сурово ими проверялся, и нельзя было уйти никуда от того грозного напряжения, что господствовало в эти дни на всем фронте. Мазурин был задумчив, даже печален. То он спрашивал себя, зачем ему идти в бой, если он желал поражения царской армии, то, вспоминая обстоятельства, при которых он вернулся на фронт, и свои встречи в тылу с партийными товарищами, думал, что его место среди солдат — всюду, где они находятся, и, значит, в бою он должен быть с ними — продолжать свою работу. Да, он должен пройти с ними вместе кровавый путь, избежать которого ни ему, ни им, как ни горько это, нельзя, и пройти его нужно ради великого будущего.
И он пошел в бой. Солдаты наступали бодро, видя, что артиллерия расчистила им дорогу, что враги укрылись или в панике бегут. Вдруг застрочил пулемет. Кто-то упал, остальные повалились на землю, и поднять их было трудно. Мазурин, низко пригибаясь, выбрался во фланг пулеметчику. Второй номер, стоя возле него на коленях, подавал и менял ленты. Подобравшись как можно ближе, Мазурин поднял винтовку. Толстый немец с багровым лицом, в мундире лягушачьего цвета и плоской фуражке, весело оскалясь, что-то выкрикнул, припал к пулемету и дал очередь. Мазурин выстрелил пулеметчику в голову и ударом штыка свалил второго.
Васильев был на командном пункте вместе с артиллерийским подполковником, распоряжавшимся огнем. Полк шел в атаку волнами, и Васильев в холодном возбуждении рассчитывал, время ли бросить вперед резервный батальон, которым командовал Бредов, чтобы ворваться во вторую линию противника.
«Нет, подожду еще», — решил он и приказал:
— Подкиньте огонька, подполковник. Только пожарче! Надо попробовать с налета вышибить австрияков из второй линии, пока они не опомнились.
Артиллерист, худенький офицер, с седеющими волосами, высоким лбом и мечтательными глазами, схватил телефонную трубку, выкрикивая слова команды. Потом снял фуражку, посмотрел на Васильева и спросил:
— По совести, господин полковник: хорошо работает артиллерия?
— Отлично-с! Прямо молодецки работает. Не подведите только и в следующие дни. Ведь нам еще долго бить австрияков.
— Пока снарядов хватит, — улыбнулся артиллерист. — А там еще обещали…
Васильеву очень хотелось быть на первой линии атаки. Он выслушивал по телефону донесения, отдавал приказы, с наслаждением чувствуя сильный пульс боя. Когда же узнал, что вторая линия достигнута и там завязался упорный бой, он, уже не колеблясь, бросил туда батальон Бредова и сам пошел с ним.
В полдень вторая линия была взята. Полк захватил более тысячи пленных, несколько орудий и много боевого снаряжения. Васильев встретил Бредова.
— Владимир Никитич, дорогой мой! — воскликнул Бредов. — Не могу передать вам, как горд я сегодняшним днем! Смыл горечь Танненберга — помните те позорные дни? — и как хорошо, что могу опять сражаться в нашем полку, под нашим старым боевым знаменем!
Приехал офицер из штаба корпуса и передал, что со всех участков восьмой армии сообщают о блестящих победах. Особенно хорошо действует артиллерия.