Соленая Падь
Шрифт:
В случае же малейшего вашего сопротивления я прикажу всей силой оружия - огнем артиллерии, пулеметов, саблями и кинжалами, а также сожжением - стереть с лица земли села, поддавшиеся безрассудному пороку отступничества от святой веры и русского государства.
Так повелевает мне долг, и так будет совершено, дабы пресечь порок и не позволить ему погубить Россию!
Полковник Ершевский".
На другом столбе, напечатанное на картавой машинке - "р" было вписано от руки лиловыми чернилами, - висело объявление:
"Товарищи крестьяне!
Для
Ваши сыновья и братья сражаются в первых рядах революционных войск.
Сами вы по всей губернии прямо или косвенно участвуете в гражданской войне за счастье и волю.
Товарищи крестьяне! Снабжайте свою армию кожей, холстом, домотканым сукном и съестными припасами! Жертвуйте по силе возможности, помня об одном: от вашей дружной работы, от вашей солидарности и единства с революционной армией зависит успех вашего освобождения. Помните, товарищи, что эта борьба есть последняя борьба за освобождение трудового народа. И в ее успешном исходе - наше счастье, наше благополучие.
По окончании этой борьбы не будет ни разорительных войн, ни непосильных налогов, ни самозванных начальников.
Трудовой народ будет самостоятельным хозяином и творцом своей собственной жизни. Теперь же все, как один, дружно на помощь нашей революционной армии, нашим бойцам и семействам убитых героев-товарищей!
Агитационный отдел
при главном штабе".
Наклеенные тестом воззвания были облеплены жадным роем мух, а на рассвете, покуда площадь бывала еще безлюдной, сюда являлись козы. Задирая рогатые головы, они глодали объявления, торопливо перемалывали бумагу на острых зубах.
Уцелевшие листы шелестели под ветром.
В утро, когда через Соленую Падь прокатились отдаленные артиллерийские раскаты, было наклеено еще одно объявление:
"Товарищи крестьяне! Все уже слышали сластолюбивые колчаковские слова и обещания. И угрозы слыхали, и не надо нам еще угроз - мы и сами видим, как сластолюбивый Колчак жгет деревни, уничтожает взрослых и младенцев!
Артиллерийская белая расправа приближается к нам, товарищи! И она объявила нам, что мы больше не тыл нашей доблестной армии. Мы - ее настоящие бойцы и передовая позиция.
Каждый взрослый с сего 18 августа - боец!
Запомни это и пойми!
Народ, когда он приложит все свои силы, непобедим, и мы завоюем победу для самих себя и для своих детей, сколько бы она ни стоила жертв!
Да здравствует победа народа и для народа!
Главный революционный штаб
краснопартизанской республики
Соленая Падь".
Со всей степи, с дальних предгорий, с еще более дальних гор катились в Соленую Падь слухи.
Говорили разное: на помощь идет армия Ефрема Мещерякова...
Армия не идет - остановилась под Знаменской, даст бой полковнику Ершевскому на подступах к Соленой Пади...
Боя под Знаменской не будет - армия
Армия - неизвестно где, сам же Ефрем с тремя эскадронами идет в Соленую Падь. Примет главное командование...
Мещеряков Ефрем воюет с Колчаком скоро год, не проиграл ни одного сражения...
Родом он из села Верстово, Ефрем, с Нагорной степи, и еще задолго до войны верстовские мужики грозились его убить за корову.
Увел Ефрем корову зимой испытанным варначьим способом: обул ее в пимы, чтобы не оставляла на снегу следов...
Ладно - не убили тогда Ефрема. Кто бы теперь над армией командовал?
Шли дезертиры из колчаковской армии, рассказывали: Колчак деревню сжег под городом Омском. Всю сжег. Двора одного не оставил...
Говорили: полковник Ершевский просит у верховного подкреплений, а верховный пригрозил повесить полковника на омской площади, если безотлагательно не возьмет партизанскую Соленую Падь... Партизанскую Москву - так нынче и называли это село далеко вокруг.
А еще - все и каждый - говорили: если нынче не будет боя, тогда будет суд над Власихиным Яковом Никитичем.
И действительно, суд был.
Собрались на площади у штаба, все село собралось, приехали люди из Малышкина Яра, из Малой и Большой Крутинки, из Старой и Новой Гоньбы...
Суд уже шел, а подводы все тянулись и тянулись по дорогам, будто не было войны, будто белая артиллерия окончательно затерялась где-то в степях, среди увалов, ушла по одной из бесчисленных дорог куда-то в сторону, проглядев Соленую Падь, будто все окрест села и деревни получили обещание, что нынче они от боя с полковником Ершевским освобождены.
Шли пешие, ехали, вели разговоры...
– Сами судить будем... Кто на площади - тот и судья.
– Самосуд?
– И судить всеобще, и не самосуд, а по нонешнему закону.
– Ну, а если я крикну, чтоб стрелили Власихина-то? Я - отчаянный!
– Кричи. Кто тебя послушает!
– А как послушают?
– И очень просто - много нас, крикунишек-то. Посади меня за судью, так я то ли всех казнить велю, то ли освободить. У меня - середки нет!
– Кабы не судили Власихина - вот он был бы судья-я-а!
– Ты гляди, до чего народ дошел: сам власть назначает, сам за себя воюет, сам и судит, кого вздумает. Кто бы допрежь подумал?!
– Странно... То было - явится начальник, а я и видеть его не хочу. А тут сосед мой Игнашка - комиссар! Власть и властелин! И кажный божий день на меня через мое же прясло гляделки растопыривает. А ведь он мне, властелин этот, два целковых с тысяча девятьсот десятого году, с Моряшихинской конской ярманки, должон и не отдает, гад! Ну, как надоест он мне - я его звякну чем? И уже вышло - я не Игнашку, а власть звякнул?.. Я тебе скажу: мне больше глянется, когда баба рядом, а начальство - где подальше. Ну, пущай покажется на глазах, постращает меня, в казну что отберет, ну, а после чтобы я обратно его ни сном, ни духом не видел!