Соленая Падь

Залыгин Сергей Павлович

– Надеялся, суд не вражеский. Не колчаковский. Надеялся, каждый судья не только что меня - себя будет судить.

– Это как?

– Судья не только другого, но и себя судит. Над собою чинит суд, над совестью своею и человеческим понятием. Себя на подсудимое место ставит, а вовсе не потому судит, что сильнее, что зубов у его и когтей больше, как у подсудимого.
– Обернулся к Таисии Черненко и снова пояснил: - Запиши, барышня: подсудимый объясняет, что надеялся на справедливый и человеческий суд.

Крепко надеялся!

– И тебя, Власихин, этот суд совсем особо поймет и особо оправдает, хотя бы и против закона!
– подсказал Брусенков, забыв, что требовал обращаться к подсудимому на "вы". Подсказал и улыбнулся.

Но Власихин подтвердил серьезно:

– Так... Особо поймет и особо оправдает. Именно!

– С умыслом, значит, сынов от народу прятал?

– Не с умыслом, а с надеждой. С надеждой, что нету возможности братьям родным воевать между собой, потому что один - белый, другой - красный.

– Ты гляди на его-о-о...
– сказали на площади удивленно.

– А что? Я свою жизнь сколь мог, столь и делал миру добра. Так неужто мир про это забудет нынче? Мало его слишком, добра-то, чтобы забывать. Когда его вовсе забудут, то, может, как раз миру и крестьянству всему конец сделается?! А я не верил в это! Нет, не верил в конец-то... Народ восстал. Он же - за справедливое восстал! Не ради же того, чтобы и то малое добро, которое в жизни есть, в грязь втоптать? Запиши, дочка: подсудимый доказывает, что, когда бы он не верил суду и справедливости, он запросто со своими сыновьями в урмане скрылся бы, а не явился за судом над самим собою. Однако он, Власихин Яков, явился - не мог без суда прожить.

– Значит, за святого перед нами желаешь выйти за дела свои? За престольного, храмового святого либо за апостола?

– Святым не был. А когда у другого была сильная беда, он не к попу шел - ко мне. И я тоже не к попу иду, а к народу. Я в народ верующий. Какой он ни есть, народ, но верить больше не в кого, как в его. Это и на бумагу ляжет. Ясно и понятно ляжет: верующий! Про себя я об этом могу хотя какую страшную клятву дать. Но и клятва ненужная здесь - заместо нее и пришел я сюда, на этот суд. А еще хочу спросить товарища главного над собою судью: он-то верующий в народ? Одной мы с им веры либо разной?

– Подсудимый Власихин!
– поднялся Брусенков.
– Здесь суд, а не церква! Мы не исповедь принимаем, а судим вас. По революционному закону и судим. За совершенное преступление.

Почти одновременно с Брусенковым поднялась Таисия Черненко - теперь она сама хотела задать вопрос подсудимому, она торопилась задать его, перебила Брусенкова:

– Скажите, подсудимый, вы читали книжки писателя графа Толстого?

– Разных я читывал. И когда в солдатах, и когда по чистой вышел. И графов Толстых читывал, и простых.

– Значит,

вы принимаете философию графа Толстого? Так?

– Разве про то речь, барышня... Разве про то, доченька, нынче?

– Подсудимый! Народный суд, он - народный и революционный. Без барышень и без дочек. Учтите и обращайтесь к суду по закону!
– снова сказал Брусенков строго, а подсудимый уже вел разговор с людьми на площади.

– Ты власть Советскую признаешь?
– спрашивали его.

– Суд признал от новой власти. Которая - за Советскую. А как бы самую-то власть не признал?

– Боишься ее?

– Не боюсь. Я никакой власти не боюсь!

– Это как?

– А много я власти видывал. И цену знаю ей. Двадцать годов в солдатах, и каждый день, да и в ночь еще на нарах - она всегда с тобой рядом, власть. Каждый день давит тебя законом, а для себя закона не знает. Хотя бы установили навсегда: один закон для народу, другой - для власти. Вовсе бы для ее другой закон, вовсе легкий. Нет, власть и этак не хочет. Ей сроду никакого закона не надо! Не хочет она его!

– Ты это - про царскую или про Советскую?

– Советскую не успел углядеть, коротко она была у нас. Однако народ за ее с надеждой. А я - за народ.

– А может, это - чтобы народ был и чтобы он же был власть?

– Товарищи!
– крикнул Брусенков и еще громче крикнул: - То-ва-рищи! Этого же нельзя забывать, что у нас здесь суд! Мы текущий момент с подсудимым обсуждаем, либо как? Мы до какого времени будем тут заниматься? Может, покуда беляки нас всех не переколют?! Военное же время! Призываю к порядку! Тише!

И он застучал кулаком о стол, а на крыльцо взобрался однорукий Толя Стрельников, командир ополчения Соленой Пади. Он всегда был своевольным, Толя Стрельников, всегда любил на народе пошуметь, а когда вернулся с фронта с культей на месте левой руки, то уже и в самом деле умел призывать, речи говорить. Его слушали и, культяпого, выбрали командиром ополчения, а когда выбирали сельского комиссара, то он совсем немногим меньше получил голосов, чем Лука Довгаль.

Взобравшись на крыльцо к самому столу, за которым сидели члены суда, Толя взмахнул единственной рукой и, заглушая поднявшийся шум, прокричал Брусенкову:

– Ты, председатель, на народ по столу не стукай! Народ сюда прибыл не для того, чтобы ты - раз! два! три!
– до трех сосчитал, а все бы глазами только сморгнули! Не фокус в балагане пришли глядеть - человека судить. Якова Власихина, вот кого! Должон я знать человека до конца, когда я сужу его, или не должон? Может, мы его стрелим, а мыслей его уж не узнаем сроду! Что касается ополчения - оно выставленное на всех дорогах, и это уже не твоя забота! Ты хотя и власть, но чисто гражданская, а за караулы отвечаю ныне я!