Соленая Падь

Залыгин Сергей Павлович

Петрович удивился:

– Не может быть?

– Заучивать нисколь не надо, а будто бы я сам все, до слова, написал! Вот она - общая и великая идея: один сказал, а другой уже за собственное принимает! Тысячи и мильоны принимают.
– И Довгаль резко обернулся в седле: - Скажи, товарищ Петрович, скажи, пожалуйста, вообще-то годный ли я к идейной работе? К самой к высокой политике?

Петрович усмехнулся и сказал:

– Ну, как же, Лука, дорогой товарищ, тебе ответить? Я думаю - годный...

– И совершенно правильно ты говоришь, Петрович! Я нынче страшно как переживаю идею, как овладела она мною! И всех других я тоже хочу заставить проникнуться до конца!

–

Слушай, Лука, - всех ли ты собрал нынче? Будет ли главный штаб, Брусенков? И товарищ главком?

– Они обои должны быть обязательно и во что бы то ни стало. Потому что у их случилось разногласие. Но только не может быть, не может получиться, чтобы они не нашли между собой общее. Как это может, когда они одной идеи? Тысячи, мильоны друг друга понимают, а двое нет?

– Что за недоразумение?

– Не будем в этом деле покуда ворошиться. Боязно не так что-нибудь сказать! Выслушаем их обоих - это лучше всего. И ни одного чужого, безыдейного при этом на их глядеть не будет, только истинно свои люди!

И тут Довгаль стал приглядываться к дороге, проходившей в стороне, самой кромкой бора. Стал беспокоиться.

– Кого заметил?
– спросил Петрович.

– Вон-он там коробок видишь, да? Коробок, в серого запряженный, и тоже - куда? Тоже на Сузунцевскую заимку держит!

– Чужой?

– Хуже чужого - Никишка Болезин. Один, а все-таки к нам проникает. Может всю среду попортить.

Солнце опускалось к горизонту, озаряя небо ясным, прозрачным светом, выпукло проступали перед глазами бревна заимочных амбаров, угловые врубки, пеньковые жгуты между бревнами...

И сосны вокруг заимки - огромные, столетние, и сосновый подрост, едва достигавший нижних ветвей материнских деревьев, тоже были омыты тем же светом... Между этими соснами и жердяной изгородью и расположилось собрание.

Сидели на земле по-татарски. Стояли, прислонившись к соснам. На пеньках устроились.

– Наше партизанское движение - это пожар, - говорил Довгаль, стоя на перевернутой колоде, показывая руками пламя, как все выше и выше оно вздымается.
– И нету против силы, чтобы загасить его! А чтобы еще пуще на весь мир раздуть, такая сила есть, это мы с вами - партийцы! Кто нынче устраивает повседневную справедливость? Мы с вами устраиваем ее, коммунисты-большевики! Отсюда каждому из нас нужно запомнить: при конфискации имущества партийцам не брать совсем или брать в последнюю очередь, что останется, и только в самом крайнем случае. Если кто из партийцев имеет нынче среднее хозяйство и даже смахивает на зажиточного, а сделается бедняком - на это нечего злопыхать. Чтобы в точности понять интерес бедноты и пролетариата - самому бедняком быть даже полезно. А то находятся личности, они за бедняков, а сами не нюхивали бедности. Даже в буржуазном классе находились идейные представители - они отдавали состояние на революционное дело. Добровольно. А у нас встречаются по сю пору партийцы - он первый руку кладет на общественное. Позор! Я приведу один только, совершенно негласный пример. Никишка Болезин на солодниковском базаре картинку купил. С тремя конными богатырями. Я его встретил у поскотины, у Знаменских ворот. И какое же он дал объяснение поступку? Он кобылу понужнул, сказал, что картина никого не касается. Купленная за свои, и вопрос исчерпан. Уже после стал объяснять, что до революции она в десять разов стоила дороже, а нынче он взял ее за полтора пуда муки простого размола.

Товарищи! Я спрашиваю: может, мы революцию делаем того ради, чтобы после партийцы картинки подешевше покупали? Может, для этого мы и свою и чужую кровь проливаем? Да ежели мы, все члены нашей самой чистой в мире партии,

увешаем избы свои картинками, не глядя, что сосед, может, в ту минуту о куске думает и вообще в два, а может, и в три раза в имущественном положении меньше тебя имеет, - какое мы покажем тогда движение к своему будущему, к свободе, к равенству и к братству? Ведь ежели мы способные только других агитировать, а сами будем больше всех руками своими брать так мы не то что коммунизм устроим, мы его навек тем самым погубим? Ведь идея - она же не сама по себе, ее глазами не углядишь, руками не нащупаешь, она - это мы с вами! Она для всех масс такая и есть, какими мы с вами для них являемся. Мы - члены партийной ячейки! Нас - горстка, а мы большевиками себя называем, ничуть не стесняемся перед любой массой. Почему? Потому что все светлое и большое в людях мы на себя берем и не глядим, что нам от этого тяжельше других будет, не жалуемся, тяжестью своей не хвастаем... Но замыкаться с картинкой в своей избе - это недопустимо, и для всех нас это немыслимый пример! За идею, хотя бы за самую справедливую, себя не спрячешь сроду - глупая мысль! Наоборот, ты завсегда наперед ее идешь, а она уже за тобой следует, за каждым твоим шагом!..

Когда Довгалю пришла эта мысль - собрать партийцев, жителей Соленой Пади, не дожидаясь ни луговского, ни других штабов, которые ставили вопрос о партийном собрании всей Освобожденной территории, он еще не знал - правильно ли он делает? Но тут, на собрании, сомнения его рассеялись, тут радость захлестнула его - стоило только ему поглядеть на людей.

Кто торжественно и тихо, а кто шумно и нетерпеливо, но все переживали нынче эту же радость - встречи.

Не радовался только один Болезин. Он еще перед началом собрания подошел к Довгалю, глянул узкими глазками и сказал сердито:

– А все ж таки ты сатрап, Лука!

Довгаль вздрогнул. Изменился в лице...

– Сейчас разъясню!
– ответил он Болезину.
– Чтобы всем было нынче слышно и понятно, кто ты есть, что за человек! Чтобы раз и навсегда пресечь тебя!

И Довгаль взошел на колоду, поднял руку, заговорил... А теперь он кончал свою речь горячо и страстно.

– А когда вернется наша родная Советская власть, она партийцев таких, таких Болезиных Никишек, самих заместо безобразных картинок к позорному столбу будет строго пригвазживать, - говорил он.
– Но даже и без Советской власти, когда у тебя хватило ума вступить в партийные ряды, должно хватить его, чтобы ты сам себя намертво за этот свой поступок засудил. Ты вглядись в себя, и если твоя партийная совесть молчит - то лучше встань и выйди отседа раз и навсегда!

Довгаль наконец замолк.

А навстречу поднялся из рядов Болезин. Он поднялся и молча, медленно, шаг за шагом пошел, держа руки за спиной, в руках - картуз. Тропинка огибала амбар, прижималась к торцовой амбарной стене и еще раз сворачивала за угол, к коновязи...

Но по этой ближней тропинке Болезин не пошел - пошел по другой, едва заметной среди все еще густо-зеленой гусиной травки, под ветви двуствольной и черной от древности сосны с усохшими ветвями.

Под ними он остановился, обернулся к собранию:

– Совсем? Или как?

Никто ему не ответил. Он еще прошел, еще обернулся:

– Совсем? Из-за картинки кто же вычеркивает человека с партии?
– Еще раз обернулся, теперь уже крикнул в полный голос: - Больше меня здесь никто не совершил? Да? Я один только и есть виноватый? Эта картинка - она же не просто так, - меня к ей революция приблизила. А ты - попрекаешь? Да?

Довгаль задумался, не ответил, и, чувствуя замешательство Довгаля, Болезин спросил еще раз:

– Один! Да?