Соленые радости
Шрифт:
– Раскройся в подрыве, – говорит Поречьев. – Привстань на носки – и раскройся! Плечи откинь, руки прямые. Мышцы все отдадут! Снимай с выключенными локтями и не спеши, иначе завалит вперед. Раскройся – и сразу под вес. Как выполнял уход Шеппард? Вот так же камнем, но мягко, эластично…
С неприязнью думаю о Цорне, Хенриксоне и всех, кто расточителен на слова, за все рассчитывается словами: «Переделыватели мира! Потрясатели воздуха! Возы слов! Вместо жизни вымыслы, абстракции».
Ценю
Поречьев приседает, ловит воображаемую штангу на грудь. И снова объясняет, как важно не клюнуть корпусом перед посылом.
– Будем отступать, сохраняя боевые порядки, – говорю я.
Поречьев с хрустом сжимает кулак:
– Рекорд твой! Ему просто некуда деваться.
– А страницу мы все же перевернули, – говорю я.
– Что?
Я молчу. И это молчание словно выцеживает тревогу из тишины.
– Великий атлет должен верить только себе, слышать только себя, – говорит Поречьев. – Ограниченность- это не издержка спорта, а необходимость! Осознанная необходимость!
– Пусть теперь бесится, – я киваю в сторону, будто здесь с нами «экстрим». Я встаю.
– Что ты все загадками говоришь?
– Цорн где?
– А что, нужен переводчик?
– Он звонил? – спрашиваю я.
– Он у Риты, ей плохо. На всякий случай оставил телефон Мальмрута.
Улица съедает мой шепот, обреченность шагов, загнанность сердца. Кто я, куда иду, зачем?..
Мотаюсь по белесым залуженным улицам. Глазею на рекламы кинотеатров. Жадно прислушиваюсь к чужой речи, ворую тепло чужих слов. Поглядываю за собой в стеклах витрин, телефонных будок, автомобилей и выражении чужих глаз.
Вижу дни своей юности. Выбеленные солнцем дни. Волосы сухи жаром тех дней. Ветер обрывает листву, валит высокие травы, смешивает запахи всех трав. Я неутомим и ловок в прохладе всех вод. Горячее дыхание земли – все ласки этого горячего воздуха-на моем лице, руках, груди. И все в том мире близко, понятно, дорого…
Тяжеловесен белый сырой воздух этой ночи. Редеет поток прохожих. Желты и блеклы огни…
Бреду за воспоминаниями…
– Рассчитываешь на пожизненное признание? – спрашивает Цорн.
– Лучше выпей, – говорю я.
Я достаю из чемодана бутылку и ставлю на стол. Хочу до предела сократить пустоту последней ночи. Да и ему некуда деть себя.
– Кто ты? – Цорн подсаживается к столу.
– Это лучше всего знают газеты и публика.
Цорн вышибает пробку, наливает стакан до половины, делает несколько глотков.
Пробегаю взглядом свое интервью Пьеру Ламбару:
«…Этот громадный человек говорил в микрофон очень спокойно. Он производит впечатление человека,
Поречьев поглядывает на Цорна. Уже одиннадцатый час вечера.
Тормошу Цорна вопросами. Пусть говорит. Я сегодня примерный слушатель.
Поречьев подходит ко мне, ощупывает плечи, руки.
– Сядь поудобнее, – просит он и осторожно встряхивает мышцы. Слабну под его руками.
– Двенадцать бутылок пива входят в недра этого чудесного портфеля. – Цорн укладывает книги в портфель. – И еще остается место для старого джентльмена. Разве «Гордон драй джин» не джентльмен с пробки до донышка?..
В нагрудный карман пиджака засовываю платок. С особой тщательностью причесываюсь. Черт побери, я не так плохо выгляжу! Крутые плечи, тяжелые, налитые руки. Почти шестнадцать лет «вбиваю» в себя силу.
Рукой веду по руслам мышц. Что могу подарить им, кроме этой ласки?..
Прикидываю, как сберечь их. Ведь даже на таких весах можно чисто сыграть, если напряжение всех групп мышц слить. Сыграть без пауз. И я сыграю эту партию на своевременности усилий.
Мысленно прилаживаюсь к грифу, контролирую готовность каждой мышцы, вывешиваю рекорд на мышцах…
Я перед зеркалом. Смотрю на свое отражение и не вижу: гриф бьется в моих ладонях. И я окончательно прихожу в себя. Меркнут ощущения столкновения веса с моими мышцами. Огромные блестящие глаза смотрят на меня из зеркала – это я…
Я один в этом парке. И для меня зажжены все фонари и угодливо пусты все дорожки. Белая ночь навязывается в подруги.
Надо идти. Шаги приручают мысли. «Экстримные» мысли могут обессилеть раньше, чем выйдешь на помост. Подчинить себе лихорадку! Взять себя в руки!
Как в старинной китайской книге: все в этом городе заросло высокой травой, и не ступает здесь нога человека. Белые травы северной ночи. Заросли этих белых, бесконечных туманов.
Перебираю в памяти цифры нагрузок: в числителе дроби – порядковый номер подхода, в знаменателе – количество повторений упражнения. Какое же количество повторений оптимально при тренировках методом экстремальных факторов?..
Кровли домов пропадают в сумерках. Сумерки превращают дома в ряды высоких стен.
Возвращаюсь в гостиницу. Цорн, наверное, поужинал. Мы еще посидим перед сном. Нам спешить некуда.
В памяти та запись Поречьева в тренировочной тетради. Где и когда он оставил меня? Или я ошибся в нем? На Востоке говорят: меч этого правдолюбца вложен в ножны предательства. Этот мастер великой резьбы слов Пу Сун-лин заметил: «Когда подлый стремится к добру, он как бы сажает куст, чтобы собрать с него цветы…» Рисую в памяти иероглифы этого афоризма.