Соленые радости
Шрифт:
«Высокая психоэмоциональная напряженность влечет за собой изменение нормальных функций…» – с этого, кажется, начинается статья в том номере журнала «Наука и жизнь».
Да, да, изменения в моем организме за чертой восстановления! Я обречен!
Сытый покой ночи вызывает отвращение. Ночь предает меня…
Кто потерял меня в этой ночи?..
В памяти четко и ярко оживают другие ночи. Ночи, когда я верил, что никогда не умру, что жизнь – это всегда стройное послушное время. А я бесконечен в этом времени.
Я погружаюсь в воспоминания. И в этих воспоминаниях огромная притихшая ночь ждет меня. Я включаю свет, распахиваю
Сколько жизней в моей комнатке! Как причудлива и богата жизнью эта комнатка моего детства! Я в восторге перед своими ночными гостьями. Они жадны стремлением жить. Это обилие жизни волнует! Я влюблен в эту ночь и все другие ночи, завидую бабочкам. Завидую их полету, чистоте и совершенству форм, напряженности чувств.
Все новые и новые бабочки отыскивают меня и хороводят вокруг лампочки. Иногда они присаживаются мне на руки, ноги, грудь и ползут, трепеща крылышками. Но их излюбленное место на стеклах рамы. Коконопрядов и бражников я сразу узнаю. Это мохнатые, ловкие и страстные создания. Иногда ловлю их, осторожно прячу в ладонь. Они продираются к свету, выставляя пушистую, острую мордочку с крупно отсвечивающимися глазами и гребенчато-изящными усиками. В их движениях нетерпеливость. Я уже знаю из книг, что большинство взрослых ночных бабочек ничем не питаются, разве только отдельные бражники, которые на лету высасывают нектар из цветов. Единственное назначение множества этих крохотных жизней – оставить после себя новую жизнь. И они летят на свет ради встречи, ради новых будущих жизней. Природа расточительна на их совершенство…
Часто я так и засыпаю в углу комнаты среди сухого треска крылышек, пощелкиваний, мелькания теней, глубокого дыхания ночи…
Я не могу удержаться от соблазна, иду и распахиваю окно. Окно в финскую северную ночь. Сырой теплый воздух подхватывает шторы. Откуда-то из белесой мглы на подоконник срываются капли.
«Ладно, – уговариваю я себя, – в Париже, Лионе, Тампере, Оулу я притирался к весу. Теперь должен сработать. Мышцы ни при чем. Надо загнать себя под вес, а я боюсь – все в этом…»
Я обожжен назойливостью чувств, повторениями болей. Кажется, я помешался на одних и тех же словах. Рот мой полон этими словами.
Восточный мыслитель сказал: «Одни живут, будучи мертвецами; другие, умерев, живут». Я путаюсь в словах. Ищу настоящие. Стараюсь запомнить настоящие.
Я вижу свое отражение в окне: плосок и скучен, как кирпичная стена.
«Экстрим» досаждает мелочной опекой. Я изнурен допросом этой ночи, однако упрямо отрицаю чье-либо право быть мной…
Окна светлеют. Слоняюсь по комнате, складываю свои вещи. Прячу бутылку с водкой в шкаф. Цорн сегодня изрядно выпил, но держался неплохо. Делаю все нарочито медленно, чтобы занять себя. И все же настороженно слежу за собой. Я презираю этого второго человека с моим именем, но избавиться от него не могу. Буквально
Как реальность измученных мышц, реальность усталости «экстремальных» тренировок и лихорадку заговорить словами?
Тот второй человек упрям. Я расхаживаю по комнате и уговариваю себя: «Есть вещи, которые боль не измеряет, успех не измеряет, беды не обесценивают…»
Сон валит меня на кровать.
Я спал не больше четверти часа. Какой-то провал памяти.
Роюсь в чемодане. Вот томик Тютчева – подарок Цорна после моего выступления в Тампере. Пожалуй, так целую библиотеку домой привезу. Со школьных лет не перечитывал Тютчева. Мне по душе равнодушие Тютчева к судьбе своих стихов. Чувства, мысли выражены – остальное не суть важно. Тогда, в юности, я принял это за дряблость души, недостаток жизненной энергии, аристократическую пресыщенность.
Часы после полуночи отличное время для свиданий с прошлым. Читаю стихи, посвященные Елене Александровне Денисьевой – последней любви поэта.
Я стою посреди комнаты. В руке томик стихов, но я теряю слова. Кто напялил на меня эти одежды скомороха?..
Подхожу к окну. Белая ночь во всех окнах. Омуты стекол.
На все согласен, лишь бы найти, в чем бесконечность воли. Это не бред – я найду формулы бесконечности воли. Я хочу вложить в свои дни гораздо больше, чем им назначено. Только бы подобраться к этим формулам. В победах развитие всех форм жизни.
Запираю номер. На ходу набрасываю плащ. Рекорд? Зачем дурачить себя? Хубер испробовал все. И в слова тоже наигрался…
Администратор с любопытством надевает очки, подслеповато щурится. Перед ним батарея пивных бутылок. Он без пиджака. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, галстук приспущен. Углы вестибюля, лестницы, высокий потолок размыты ночными тенями. Красно горят сигнальные цифры лифта. В выпуклом стекле часов над головой администратора искры отраженных огней. Вспоминаю парижского портье… Похожи…
Дверь-вертушка выталкивает меня в молочные сумерки. Приглядываюсь к ночи: дымчатые контуры деревьев, призрачно-хрупкие фонарные столбы, погашенная строгость домов, лужи под белым глянцем. Снова я в ночном дозоре. Иду бритыми пустыми улицами. Всю жизнь у меня не было времени рассмотреть себя – теперь есть. Я был обманут покоем своих ночей.
Полирую мостовые ботинками. Хриплым дыханием пытаюсь обогнать свои шаги. Кружится голова. Еще не хватало, чтобы я свалился в обморок. И это я?! Я – самый сильный?! Я, который всей огромностью силы беспомощен?! Но жалким, быть жалким?..
Ноги листают страницы улиц.
Гонка с «экстримом» продолжается. Придвигаю кресло к окну, сажусь и смотрю на эту белую ночь.
Ночами я один. Я могу расшнуровать все свои чувства и ни к чему не примеривать их. В ночах много добра. Без этих встреч с собой, наверное, совсем потерял бы себя.
Волнуюсь. Поглядываю на часы. Думаю о рекорде.
Я следовал всем предписаниям силы; я вел себя, как покорный механизм. Мне было несладко, но мышцы получили отдых, пусть незначительный, но отдых. В этот раз мне хватит и нескольких часов сна. Одна ночь для моего физического состояния значит немного. Я выстоял. Я должен подчинить «железо». В семнадцати попытках взять рекорд в Париже, Лионе, Тампере, Оулу, я хорошо притерся к весу.