Солнце больше солнца
Шрифт:
Тёмной ночью от пламени, пожиравшего крышу, было светло по-особенному резко и жутко, как бывает только при пожаре. Всполошились соседи, сбегался с гомоном народ, но, хотя Мария открыла ворота, никто не спешил с помощью. Мужской низкий сиповатый голос оповестил злорадно:
– Заигрались в бане до пожара!
– Гляди, сарай загорится! – крикнул подбежавший с улицы к забору растрёпанный старик.
– Ка-а-ак амбар заполыхает! – позлорадствовал тонкий тенорок.
– Ветра нет – уже и сарай, и хлев бы горели! – кричал старик, и с суматошно-шумной,
– Через них полсела сгорит!
– Развели срамоту! Как не загореться?!
Одна баба исступлённо-визгливо зашлась:
– Девки без стыда-а-ааа!!!
Бочка насоса была, наконец, налита водой – Маркел, Лизка, Мария взялись качать. Илья, размотав рукав, направил струю на крышу бани – в огне фыркнуло, зашипело, вверх рванулся пар. Санечка и Ленка принесли лестницу, приставили к стене флигеля – Ленка полезла наверх, наклонилась, приняла у Санечки неполное ведро воды, постаралась вылить на горящий край крыши. Илья поднимал рукав насоса: струя изгибалась дугой, сверху вонзалась в пламя – и его прорежали клубы пара.
– Правей дай! – качая насос, Маркел кричал Илье, тот яростно от усердия крикнул:
– Да вижу я!
И струя загнулась над местом, где огонь взвивался всего выше. Тёс полыхал с треском, водяная дуга гуляла над ним – треск пригнетался фырчаньем, шипением. Илья сменил у насоса Маркела, тот, схватив рукав, подбросил струю воды над горящей крышей. Пламя опадало в дыму и в пару и, наконец, было залито.
В воротах стоял мужик-здоровяк, в какой раз говоря:
– Испохабили двор Данилова! До пожара довели!
Илья, по пояс голый, пошёл к мужику, который был на полголовы выше и шире в плечах.
– Не ври-и! – крикнул Илья. – Это был снаружи поджог! Из-за городьбы закинули головни на крышу, крыша сверху загорелась! – он показал рукой на забор шагах в пяти от бани и флигеля, которые теперь стояли без кровли.
Кто-то сказал в толпе на улице:
– И видать, что сверху горело.
Послышалось рассуждение старика:
– Долго ли палки тряпками обмотать, в масло сунуть, зажечь и закинуть?
Мужик, стоявший в воротах, шагнул навстречу Илье, прорычал, дыша ему в лицо:
– А похабство тоже снар-ружи? А не в бане, не в доме, которые ты не строил? – он оглянулся на толпившихся на улице, заорал в лицо парню: – За что тебе красные дали? За то, что ты у них был прислужник!
– А не ты красному руку пожимал у своего двора? Может, ты наговорил на тех, кого расстреляли! – крикнул Илья.
– Я?.. Докажи, сволочь! – и здоровяк размахнулся.
Обреев, умевший ловко уворачиваться от кулаков, умел и бить, не замахиваясь, что тогда было новым для села. Уклонившись от удара, он стукнул противника в скулу – тот шатнулся, сделал два шага назад, чтобы удержаться на ногах, встряхнул головой и, вновь занося кулак, ринулся на парня. Илья легко увернулся и, опять не замахиваясь, тюкнул мужика в ту же скулу. Тот повалился мешком. С улицы взгально закричали:
– Убьют друг дружку!
– Железкой он его!
Упавший, матерясь,
– Уж больше не попариться!
Убитые тем, что их баню подожгли, подруги уныло ходили по тёмному дому, не зная, что делать: не начинать же наново игру? и не было охоты ложиться спать. Лизка произнесла жалобно, со вздохом:
– От всего этого я оголодала.
В кухне, где Мария зажгла лампу, взяла банку варенья, стала его есть с хлебом. Санечка принесла из горницы выпитую на треть бутылку самогона, предложила подругам. Лизка, Ленка и она сама выпили по полстопки, Мария и Варвара, отказавшись, сели на лавку у стены. Пришли перепачканные сажей Илья и Маркел.
– Балки не сгорели, держатся, но надо менять, – сообщил Илья.
Варвара вдруг с опаской, словно остерегаясь кого-то постороннего, произнесла:
– А помните – в день Мокея было, – она имела в виду день Святого Мокия, – я сказала: солнце заходило о-ой багровое! Значит, будет лето с пожарами. Ну и вот вам!
Илья вздохнул и усмехнулся:
– Как будто война идёт кругом без пожаров – а Мокей указал именно, что нашу баню зажгут.
– И как будто пожары кончатся с этим летом, – добавил, тоже усмехаясь, но зловеще, Маркел.
27
По Саврухе проехали верхом гонцы атамана Дутова – объявляли мобилизацию. Начать её, по нуждам войны, должны были гораздо раньше, но Дутов дал военнообязанным отсрочку, чтобы убрали хлеб.
Илья Обреев не так давно хлебал из солдатского котелка. С началом мировой войны был призван, оказался как умелец в шорной мастерской тыловой части, а когда летом 1917 года стало ясно, что власть Временного правительства – не такая уж и власть, умотал в Савруху к Данилову.
Теперь сказал Маркелу, что от дутовской мобилизации надо укрыться, против чего тот, само собой, не возразил. Восемнадцать ему ещё не исполнилось, оставался почти месяц, – но на это могли не посмотреть.
Они с Обреевым до ночи готовились к отъезду, недолго поспали и, лишь стало светать, укатили на подводе со двора, взяв с собой Марию.
Сытый сильный конь нёс их дробной рысью не к ближнему чернолесью у речки, а к дальнему лесу, в котором было где укрыться. Маркел наслышался, что такое бой, взрывы снарядов, а как пули ударяют в тело человека, и сам уже видел. У парней сосало под ложечкой от мыслей о вероятном будущем, оба знали, что об их бегстве поспешат донести. Илья, сжимая в руках вожжи, сказал с грызущей тревогой:
– Конечно, узрели, как мы уезжали, но, может, не догадаются, куда…
Маркел в телеге, пристроившись боком на свёрнутом тулупе, молчал. Позади него умостилась меж мешков с припасами Мария, она вдруг произнесла звонко-певуче и страдающе: