Солнце для всех

Лавринович Марек

— Так точно! — воскликнул Юрчак. — Заявления мне, я лично напишу вам рекомендации, и товарищ Грушка напишет.

— Совершенно верно, — обрадовался товарищ из варшавского комитета. — Так нужно.

Юрчак махнул рукой, словно отгоняя муху, и оба редактора исчезли за дверью.

— Ну, и что теперь? — спросил Помянович.

— Пусть они меня в зад поцелуют, — ответил Здебский. — Черт возьми, через полчаса я должен быть на поэтическом вечере. Пока.

И побежал вниз по лестнице.

Здебский быстро и легко принял

решение, не утруждая себя излишним обдумыванием. Для Помяновича задача оказалась не столь простой. Он знал о жизни больше, чем приехавший из маленького городка поэт. Например, ему было известно, что партия не каждому предлагает вступление в свои ряды и таким образом выделяет человека, что в дальнейшем может оказаться первым шагом на пути к блестящей карьере. Зато отказ партия воспринимает как страшное оскорбление, а что значило иметь дурную репутацию в глазах партии — сын журналиста знал не понаслышке. Ну, и наконец принципиальный вопрос: прилично это или нет?

Бедный Помянович всю неделю ходил из угла в угол и обдумывал, как ему следует поступить. Утром он был готов вступить в партию, вечером — отказаться пополнить ее ряды. Садясь в трамвай, он был против, выходя — обеими руками за. Он перестал бывать в редакции, ходить на лекции, по ночам не мог спать либо видел кошмары.

На одной из лекций по философии ему на помощь вдруг пришел мудрый старец из Крулевца [5] .

— Если у меня есть моральные принципы, то они останутся со мной независимо от обстоятельств. Эврика! — обрадовался Помянович.

5

Крулевец — старое польское название Кенигсберга, нынешнего Калининграда. Имеется в виду немецкий философ Иммануил Кант.

Вот так благодаря короткой, но широко известной цитате приличный человек принял решение вступить в Польскую объединенную рабочую партию.

Помянович купил в ближайшем магазине пол-литра и пошел искать своего друга, чтобы поскорее ему обо всем рассказать. Найти Здебского было нетрудно. Он сидел в «Харенде» и всматривался в светло-голубые глаза одной юной поэтессы, а она смотрела в серые глаза задумчивого Здебского. Помянович не уважил чувств приятеля, хлопнул того по плечу и заявил:

— Мне надо с тобой выпить.

— Завтра, — сказал Здебский, не отрывая взгляда от переполненной поэзией голубизны, — или в какой-нибудь другой день.

— Пожалуйста, Юлек, — не унимался Помянович. — Это важно.

Здебский с трудом вернулся в действительность.

— Прости, дорогая, — сказал он. — У моего друга проблема.

Девушка встала, поцеловала Здебского и затерялась в сигаретном дыму, клубившемся в «Харенде». Поэт набросил на плечи куртку, и оба покинули заведение.

У стены Варшавского университета посреди густых

кустов сирени стояла деревянная скамейка. Для Помяновича и Здебского она имела символическое значение. Здесь они когда-то мечтали о будущем, строили планы, обсуждали концепцию «Трансатлантика». Сейчас они тоже присели на эту скамейку и какое-то время молчали, по очереди потягивая из бутылки.

— Юлек, — наконец сказал Помянович. — Я решил вступить.

— Куда? — спросил Здебский, уже успевший забыть обо всей этой истории.

— В партию.

— В партию? — удивился поэт. — Какого черта?

— Хочу быть журналистом.

Здебский с недоверием смотрел на друга.

— Но ведь ты и так журналист, — сказал он. — Ты даже главный редактор.

— Это лишь игра, Юлек. Когда-нибудь она закончится, начнется настоящее дело.

— Нонсенс! — воскликнул Здебский. — Как раз то, что мы делаем сейчас, — настоящее дело, я вся эта идиотская партия, комитет госбезопасности и прочее дерьмо — бессмысленная жестокая игра!

— Не кричи так громко, Юлек.

— Буду кричать.

— Не кричи. Я тебе обещаю, даю честное слово, что я и там… буду порядочным человеком.

— Порядочным?! — усмехнулся Здебский. — Разве что случится чудо, потому что я не понимаю, как это иначе возможно.

— Ты ведь только поэт, Юлек. Совершенно не знаешь жизни.

Здебский взял бутылку и осушил ее до дна.

— Может, и не знаю, — кивнул он. — Но если в этом заключается знание, то я предпочитаю не знать. Лучше ни бельмеса не смыслить.

Он с размаху бросил бутылку, встал и исчез в кустах сирени.

Помянович еще долго сидел в одиночестве на скамейке. Лишь когда на небе заблестели первые звезды, он встал и, бережно неся свои моральные принципы, поплелся домой.

Решение Помяновича на первый взгляд ничего не изменило, но на самом деле изменило многое. Прежде всего в «Трансатлантике» откуда ни возьмись стали появляться деньги. Увеличился тираж, объем газеты, даже стали платить гонорары.

Чем богаче становилась газета, тем меньше можно было сказать на ее страницах. Каждую минуту Помяновичу звонили товарищи из разных инстанций и что-то деликатно ему внушали. И всякий раз это была рекомендация, которой нельзя было пренебречь.

В редакции появились новые люди, лет тридцати и даже старше. Все они давно закончили вузы, все до одного были партийные и имели различные связи в учебных заведениях, районных и бог знает еще каких органах власти. Здебский перестал появляться в редакции (хотя взамен одной комнаты, которую они занимали раньше, им были выделены три просторных кабинета). Он встречался с Помяновичем в городе, чтобы передать тому материалы для печати. Помянович с грустью наблюдал, как газета, заполненная статьями тридцатилетних, становится все более скучной и невразумительной. Лишь отделу культуры удавалось держаться на уровне. Иногда.