Солнце самоубийц
Шрифт:
Глубокая жалость к ней и отвращение к себе за то, что позволил себе впасть в злобу, думать о ней в пошлом стиле, мгновенно швыряет Кона камнем на дно сна, камнем, выпущенным из пращи Микельанджеловского Давида, камнем, в который, согласно Кабале — опять же со слов Майза — превращается душа грешника, чтобы носиться из одного края Ада в другой, пока не будут изведены все ее грехи.
Опять выбросило на поверхность толчком автобуса.
Публика спит. Только карманный Натик носится легко и призрачно по проходу, поблескивая лысиной, как шахматный слоник, ходы которого впустую, лишь бы тянуть время, ибо
Публика спит без задних ног, и у задних — синюшные лица: синева усиливается на глазах, вытесняя черноту.
Кона осеняет: первые проблески нового дня.
Где-то неподалеку бубнят. В какой-то миг отчетливо доносится:
— Лучше умереть молодым, но здоровым.
Кажется, это голос язвенника.
У Маргалит бледное, без единой кровинки лицо, какое бывает на раннем рассвете в миг соприкосновения мира живых с миром умерших. В этот мет во сне приходит самое горькое и сокровенное. Тень любимого явственно маячит в тяжело и нехотя поддающейся водам рассвета плотной мгле внутри автобуса, маячит как отвергаемый изо всех сил, но неотменимый знак проигрываемой партии на жизнь с первых ее ходов.
Трудно разобрать, снится ли ему это или возникает в минуты пробуждения: впервые в жизни посетило Кона и крепко держит столь четко ощутимое чувство пребывания на грани сна и бдения, — так ощущает себя пловец на дальние дистанции, перестающий воспринимать разницу между воздушной и водной средой, автоматически живущий по закону плавания в двух этих призрачных средах, не боясь ненароком захлебнуться и вовсе пойти на дно.
Пронеслась Болонья, как новое сновидение, с массой встающего рано рабочего люда, застывшего, как в стоп-кадре, на пролетающих мимо улицах, с темными наклонно поставленными высокими башнями дымно-красного цвета, вызывающими не удивление, а еще более ощутимую тошноту.
Города мелькают, как стрелки на шахматных часах в блицпартии.
Ферарра.
Ровиго.
Эсте-Монселиче; замок, высоко, на огромном утесе, рядом с городком; в центре, на площади, шатровый собор из красного сиенского камня.
Баталия: замок с трехъярусным куполом — на горе.
Красная земля, терра роса, холмы, вприпрыжку бегущие вдоль дороги, медленно ползущие вдали.
Зябкая зелень ближних виноградников, зыбкая синева дальних гор.
Монтегротто.
Падова, Падуя: собор, утренняя пестрая суета к вечернему карнавалу, репетиция лошадиных гонок.
Кон осторожно достает ручку. Остается развернуть блокнот, но Маргалит просыпается, смущенно трет побелевший кончик носа, выговаривает по-русски, с трудом:
— Нос. Гоголь…
Морщится, напрягается, хочет выговорить что-то самое главное:
— Мьертвые души.
Неожиданное, случайным витком пришедшее в память словами чужого с трудом выговариваемого языка, оказывается точным, до мгновенных мурашек по коже, выражением окружающей наличествующей реальности: в автобусе, на неизвестной дороге, в чужих землях, эмигрантские души, выпавшие из всех кругов жизни, впавшие в мертвую спячку, как во временное спасение, теплятся во сне по пути в еще более неизвестное, чужое, но столь внушающее надежды Эльдорадо.
На самом же деле все гораздо проще, До кома, подкатывающего к горлу: Маргалит хочет показать, насколько она по-человечески
Что вообще заставило ее поехать в эту экскурсию со всеми ее неудобствами? Соблазнилась дешевизной, чтобы лишний раз посетить любимые места? Вряд ли. Нашла повод сбежать от мужа? Так он и сам дает ей полную свободу. Интрижка с Майзом? Честно говоря, не похоже, хотя за эту злостную версию Кон вчера ухватился, как утопающий за соломинку. Осторожно предположить: из-за него, Кона?
Конечно, бред.
Присутствие невидимого моря ощущается в широко разворачивающихся на восток пространствах.
Души пробуждаются.
Доло.
Местре.
Венеция.
Долгая прямая стрелка в море, в утреннюю акварельную молочность: дорога наперегонки с железнодорожной линией.
Города еще не видно, но высоко и отделенно, вдали, над Адриатическим морем, химерами трепещут Альпы, вершины Европы, ледники в небесных эмпиреях.
Транспорт в город не входит.
Публика, протирая глаза, спотыкаясь, вслепую идет за Натиком.
Венеция.
Купола и колокольни всплывают призраками из моря вместе с прозаическим приземистым вокзалом, где мигают световые табло, пахнет немытыми телами молодых туристов, спящих вповалку во всех углах зала ожидания, внезапен сквозняк из туалетов, — и все это идет без перехода, и сладкая гниль водорослей, пропитывающая воздух, говорит о мимолетной человеческой плесени рядом с бесконечным морем, хотя этой плесени и насчитывается не одна сотня лет, и Кон который раз украдкой щупает пульс, ощущая, как этот город, одновременно эфемерный и реальный, внезапно и впервые придвинувшись, видится неповторимой по силе параболой, которая так потрясла в ночь первого приезда молодого Пастернака, приехавшего из бескрайних степей России и срединной Европы.
Кон открывает рот, ибо можно оглохнуть от этой неожиданной — заманчивой или заманивающей — тишины, кажущейся ловушкой. Кон открывает рот, потому что впервые в жизни видит гондолу: она проплывает черным гробом с красной подкладкой внутри, легко, беззвучно, забвенно скользящим по воде, таким непугающим и влекущим.
Потрясение столь сильно, что Кон вовсе и не замечает гондольера, не слышит голоса Маргалит. Выводит Кона из оцепенения голос переводящего ее слова. Оказывается, это голос патентованного язвенника и непризнанного оперного певца.
Майз, видно, обиделся не на шутку и куда-то исчез.
Из сбивчивого объяснения певца и бизнесмена от туризма выясняется, что Маргалит просит провести ее до гостиницы, где она заказала номер, а затем она покажет Кону Венецию. Певец же с радостью изъявляет услужливую готовность быть перевод чиком; он уже тут побывал не раз, Натик ему порядком надоел, а из уст Маргалит, родившейся в Италии да еще истинной израильтянки, — между ними, то есть Коном и певцом, говоря, он уважает, даже можно уверенно сказать, любит Израиль, хотя и сбежал оттуда, — он с радостью готов услышать об этом городе и будет из кожи вон лезть, чтобы все точно перевести Кону: все это певческая птичка говорит чуть ли не с просьбой, словно бы боясь, что Кон ее отвергнет. Хотя куда же Кону деться, особенно если Маргалит этого хочет.