Солнце сияло
Шрифт:
Один из осветителей был осветительницей. Мне кажется, выражение «запомнил на всю жизнь» как нельзя лучше передает то мое впечатление от нее, которое я вынес из этой поездки.
— А вы стажер, да? — залихватски произнесла она, едва мы тронулись.
— Ну да… почему стажер? — продолжая держать на лице выражение значительности, не проговорил, а скорее, выдавил я из себя.
— А молодой потому что! — воскликнула осветительница.
Ей было, видимо, лет тридцать пять, такая крепкотелая, тугосбитая баба с крепкотугим говорком — из тех, которые всегда твердо знают, что хотят, и так же
На этот раз от выжимания штанги по нахождению ответа меня избавил звукорежиссер.
— А теперь корреспонденты все молодые, — сказал он вместо меня. — Вон мы вчера репортаж с биржи делали — какая девчушка была! На журфаке в МГУ учитесь? — обратился он ко мне.
— Ну… вообще… если быть точным… — замычал я.
— Третий курс, наверное, да? — будто уличая меня в неблаговидном поступке, но по сердечной доброте готовая простить за него, спросила осветительница.
И снова мне помог звукорежиссер.
— А если и первый? — опередив меня, вопросил он. — Сейчас молодые, они вон какие! Не нам чета в их возрасте.
Он был уже весьма пожилой, и в его отношении ко мне — я это сразу так и почувствовал — сквозило отцовское чувство. Правда, с оттенком превосходства. Уязвленного превосходства — вот как. Словно бы под моим началом оказался сам Зевс, болезненно раненный утратой своего абсолютного верховного положения. Я потом обратил внимание: звукорежиссерами почему-то работали исключительно пожилые. Не знаю, поэтому или нет, но с ними работать было легче всего. С осветителями, с теми все время приходилось бороться. Они никогда не могли выставить свет так, как тебе требовалось. Этим они напоминали видеоинженеров. У тех тоже на все имелось свое мнение, и, когда монтировал, чтобы получить желаемый результат, нужно было наораться с ними до посинения.
— Я после армии, — сумел я, наконец, собравшись с духом, ответить осветительнице.
Признаться ей, что никакой не стажер, нигде не учусь и вообще с улицы, я не мог.
Однако же странным образом моя нелепая фраза об армии оказала на осветительницу поистине магическое действие.
— А, после армии! — удовлетворенно проговорила она.
По-видимому, армия в ее сознании была такими университетами, что они вполне заменяли все прочие, давая право на занятие любым видом человеческой деятельности.
Оператор, с бережно поставленной на колени камерой, сидел курил, выдыхая дым в приоткрытое окно, и не вмешивался в разговор. Это был узколицый, светловолосый и светлоглазый человек с выражением отстраненной презрительности на лице, — казалось, он знает о людях какую-то такую правду, что у него уже ни к чему на свете нет любопытства. Я на него очень надеялся. Конёв сказал, что он оператор экстракласса, все, что необходимо, снимет сам, будет из чего клеить картинку, а мне главное — позадавать в кадре пчеловоду вопросы и чтобы он что-то намычал на них.
Мычал, впрочем, больше я, чем он. Пчеловод оказался весьма словоохотлив и красноречив, никакой не старый дед, как я почему-то ожидал, лет сорока, хотя и с бородой, лежавшей на груди темно-русой кустарниковой зарослью, он молотил языком без передыху, сыпя такими афоризмами житейской мудрости, что Шопенгауэру
Вся бригада получила от пчеловода в подарок по банке меда. Для передачи Конёву тоже была дана банка. «Это, значит, к тому, что он уже получил, ласково похлопывая банку по гладкому круглому боку, сказал пчеловод, когда вручал мне конёвский мед. — Воеводою быть — без меду не жить, так нам отцы наши заповедали».
На обратном пути я не мог позволить себе никаких разговоров. Мне нужно было до возвращения в Останкино обдумать, как выстроить отснятый материал и какой текст произнести. В голове у меня, бесплодно вея песком, расстилалась пустыня Сахара. Тот репортаж о моей бывшей части стоял перед глазами и звучал в ушах — будто снятый, а тут я не представлял ничего: ни видеоряда (словечко, которым я уже успел разжиться), ни будущего текста. Я не понимал, что такого интересного можно сказать об этом пчеловоде. И зачем вообще показывать его по телевизору?
Машина уже въехала в Москву, уже крутилась по вечереющим улицам, а у меня по-прежнему не было ясного представления, что мне делать с моим пчеловодом. Я запаниковал. Мой первый блин грозил оказаться последним.
Конёв меня ждал.
— О, роскошно! — принял он банку с медом, которую пчеловод передал для него. — Вот попробуем, что у него за мед такой знаменитый.
— А я понял, что он уже давал вам, — сказал я.
— Давал? — недоуменно переспросил Конёв. И закивал: — А, ну да! Но еще не добрался. Не попробовал еще. — Он открыл стол, поставил банку с медом в ящик и, выпрямившись, выставил указательный палец, указывая на кассету с пленкой у меня в руках: — Продумал сюжет, как клеить? Текст по дороге накатал?
Паника, душившая меня, выплеснулась наружу сбивчивой скороговоркой про низкую содержательность, отсутствие интересной информации, невозможность внесения сверхзадачи…
Конёв всхохотнул, взял у меня из рук кассету, обнял за плечи и подтолкнул к выходу из комнаты.
— Какая такая сверхзадача? Откуда этих умностей нахватался? Пойдем монтироваться. Помогу по первому разу. Поделюсь секретами мастерства. Содержательность ему низкая… Ехали — дорогу сняли? Из окна машины?
Я вспомнил: раза два или три, еще по пути к пчеловоду, оператор поднимал с коленей камеру, открывал окно во всю ширь, всаживался глазом в окуляр, что-то щелкало под его рукой, и камера принималась жужжать.
— Да, сняли дорогу, — подтвердил я.
— Ну вот, я же знал, что он снимет, — сказал Конёв. Мы уже вышли из комнаты и быстро шли пустынным, погруженным в мертвый люминесцентный свет бесконечным коридором куда-то в монтажную. — Монтируем, значит, бегущий за окном подмосковный пейзаж, рассказываем, куда едем, как едем. Дом он его снял? Пасеку?
— Снял, — снова подтвердил я.
— Отлично, — одобрил Конёв. — Даем дальше картинки дома, пасеки. Рассказываем о нашем герое. О себе он что-то намычал?