Солнце в день морозный (Кустодиев)
Шрифт:
— А вот пироги-крендельки! Кому с жару с пару, карего глазу!
— Лапти, есть лапти! Скороходные.
— Эх, полным-полна коробушка! Лубки цветные, несусветные, про Фому, про Катеньку, про Бориса да Прохора!..
Мальчишка зазевался на гнутую птицу-свистульку, отстал от деда. Тот зовет его:
— Где ты там завял, неслух?
Шумит, звенит говорливая ярмарка. Людской певучий говор сливается с птичьим гомоном; галки на колокольне устроили свою ярмарку. Вон паренек заиграл на гармошке, выгнул ее на колене. Хороша гармоника, переливается, звонко-тонкая,
Невелика музыка — на мальчишниках да на посиделках играть, — а завораживает, словно матушка со своими нехитрыми новостями. Незатейливая, простая, без широты и удали, зато простодушна, весела, неприхотлива.
Кустодиев остановился под резным козырьком крыльца крайнего дома.
Отсюда все как на ладони видно. Зеленые дали, мягкое полуденное солнце, неподвижные облака, как взбитые подушки, приколоты к синему небу. Галки над церковью. А лиц не разглядеть. Зато хорошо видно людское движение на базаре, без главных и второстепенных фигур, в массе. Великолепно! Чисто русская ярмарка красок, и звучат они как гармошка: трам-ла-ла-ла-ла…
Он вспомнил праздник в Испании, в Севилье — там женщины в строгом черном одеянии, и это торжественно гармонирует с суровым пейзажем. Вспомнил рыночную площадь азиатской разноязыкой Астрахани… И захотелось написать эту игрушечную с виду ярмарку. Тут надо уйти от желания писать лица похожими, от репинского реализма. Надо изобразить это как в народном лубке, с его наивностью, с его плоскостным изображением фигур, с простодушной радостью. Смутное предчувствие какой-то новой картины, ощущение ее необходимости отозвались в душе…
Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.
— Тимофей!
— Он самый, Борис Михайлович.
— Ну, здравствуй, здравствуй, рад я тебе. Как поживаешь?
Тимоша был здешним егерем. Не раз они вместе ходили на охоту.
— Как живу-то? Так не совсем чтоб плохо, хорошо, можно сказать, живу.
— Ну а как охота нынче, Тимоша? Сходим?
— Не выйдет, барин. Потому на войну меня забирают. С япошками пойду драться.
— А ты говоришь — хорошо живешь… Тимоша пожал плечами.
— Хозяйка велела вас звать. Уважите, зайдете? Домик Тимофея стоял поблизости, и Борис Михайлович зашел к нему.
От стены до стены углом стояли две широкие лавки. На одной сидели мужики, на другой — бабы. Большой деревянный стол, выскобленный до белизны, был уставлен снедью.
Гостя встретили приветливо, но без суеты. Посадили к стенке, угостили и больше словно не замечали, только хозяйка подкладывала ему в тарелку. А Кустодиев и рад был: так наблюдать легче.
Шла неторопливая беседа о сенокосе, обновках для детей, о продавце в казенке. Про то, что Тимофею уходить на войну, никто не говорил.
Кустодиев глядел на их значительные, какие-то затаенные лица. В каждом свое раздумье, достоинство, свой мир. Невольно вспомнились наутюженные, застегнутые на все пуговицы сановники из "Государственного Совета". Там была озабоченность, облеченная в хорошо обдуманные слова, здесь — подлинная, молчаливо-тяжелая забота.
Неожиданно
— М-м-м… Ишь я какой дурак. Купил на ярмарке картинку лубочную, да и забыл…
Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.
— Пы-ры-ох… — начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: — Михалыч-то лучше читает.
На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: "Прохор да Борис поссорились, подра-. лись, за носы взялись руками да бока щупали кулаками".
— И-и-и, глянь-ка, как он того за нос цапнул…
— А другой-то за грудки, за грудки…
— Ты, Тимофей, вот так-то япошку приструни. За бока его, за бока, да свой-то нос ему не давай.
— Да ежели б мне одежонку хорошую дали да ящичек с патронами! — лихо подмигнул Тимоша.
…Возвращаясь из Семеновского, он опять думал: какую форму придать тому, что он задумал написать? Какова вообще его роль в современном искусстве? Его назвали как-то неопередвижником, то есть новым передвижником. По какому пути он пойдет? Позиции старых передвижников слабели, на арене появились новые художественные объединения, и прежде всего "Мир искусства". В нем привлекало Кустодиева свежее видение мира, с передвижниками же его связывали народность, демократизм. В то же время он хотел, не становясь рабом идеи, «литературы», в живописи "рассказывать каждым мазком", чтобы картина «говорила», как старые голландцы, как Питер Брейгель. Хочется создать что-то радостное, «говорящее».
Он вернулся в усадьбу. В рассеянности поцеловал жену, сына. Прочел письмо от Михаила: "Здравствуйте, мои милые Загогулин и Загогулинка!.. После вашего отъезда жизнь пошла серее, несмотря на солнечные ясные дни… Портрет Бобринского водворили в Мари-инское палаццо… Не слышно ни свободных парламентских споров, ни митингов…"
В письмо была вложена газетная вырезка из "Нового времени" о том, что этюды Репина к картине "Торжественное заседание Государственного Совета" куплены за 10 000 рублей, из коих 5000 рублей согласно желанию профессора И. Е. Репина передано в "высочайше учрежденный комитет по усилению флота".
Граф Бобринский, император, пожертвования Репина — все это была далекая петербургская жизнь. Борис Михайлович же сейчас жил мыслями о будущей картине, картине совершенно нового характера, и чувствовал: учитель его Илья Ефимович не узнает своего ученика.
«На Кустодиева я возлагаю большие надежды. Он художник даровитый, любящий искусство, вдумчивый, серьезный, внимательно изучающий природу. Отличительные черты его дарования: самостоятельность, оригинальность и глубоко прочувственная национальность; она служит залогом крепкого и прочного его успеха» (И. Репин).