Солнце в ежевичнике
Шрифт:
– А что же будет теперь с Джорджем? – спросила миссис Гилмор, глядя, как муж с каменным лицом складывает в чемодан вещи.
– Не беспокойся, Джорджа я заберу с собой. Никто больше не помешает тебе съезжать с катушек.
Но Джордж с ним не пошёл. Он понял, что ему необходимо, пока не поздно, вернуться в Блэкберри-хаус. Мистер Гилмор пытался его отговорить, но чем упорней Джордж настаивал на своём, тем легче становилось у него на душе. Впереди были тошнотворная муть бракоразводного процесса и неясная будущность, и он плохо представлял, как отправится в свободное плаванье по бурунам житейского моря в качестве одинокого отца, да ещё приёмного. Сначала они были просто приятелями, потом – покрывающими друг друга обманщиками,
Ненормально длинный год в семье Гилморов не прошёл для Джорджа бесследно. Он привык к карманным деньгам, непристойной брани и праздным шатаниям и почти совсем отвык учиться, но ужасно соскучился по приюту, по его правилам и укладу, по размеренной жизни. Пусть даже она и кажется кому-то однообразной, Джорджа она полностью устраивает. Мистер Гилмор сказал на прощание, что он хороший парень и что ему будет его не хватать.
Вечерело, и золотой солнечный шар опускался в заросли ежевики, как прошлым летом, как в прошлом столетии. Генри увидел Джорджа, и просиял, и бросился к нему навстречу:
– Ну наконец-то, я тебя уже заждался! А я твою кровать берёг. Стив хотел на неё перебраться, да я не пустил. Нет, говорю, Джорджу нравится смотреть в окно. Кстати, мы нашли кое-что интересное для твоей книги, и новостей у нас полно. Мы обустроили живой уголок.
Странно, но даже его вещи: форменный джемпер с залатанными локтями, шорты и носки – были заботливо сложены в тумбочке, будто он уезжал не более чем на пару недель.
– Это мистер Уильямс, – сказал Генри, – он знал, что ты вернёшься…
Улыбка гиены
Её звали Гарриет Хадсон. Она пришла из мглистых лондонских сумерек и тумана в тяжёлом, изрядно поношенном плаще, с её спутанных волос в три ручья стекала дождевая вода, а чёрные глаза горели на исхудалом лице, словно угли. Как она попала в престижную школу? Говорят, за неё попросил кто-то из знакомых директрисы – седьмая вода на киселе, а тот всего лишь оказал услугу своим случайным знакомым. Короче, ей вполне можно было и отказать, и когда миссис Рэкхем увидела её, она пожалела, что дала согласие, мысленно упрекнув себя за мягкотелость.
Девица была нехороша собой и вызывающе бедна. Миссис Рэкхем хотела одолжить ей денег на пошив нового платья, но та не посмела их принять. Директриса не знала, радоваться этому или огорчаться. Матушки учениц часто жаловались на мадемуазель Жувенэ, наряды которой считали слишком дорогими для её положения, между тем как наставницам вообще не пристало думать о моде. Они утверждали, что вид мадемуазель отвлекает детей от учёбы. Правда, их собственные роскошные шляпы с перьями фламинго, оборки, рюши, фестончики и непомерно глубокие декольте девочкам почему-то совсем не вредили.
Элегантная кокетливая француженка упорно не желала носить невзрачные учительские платья, а урезонить её не получалось, поскольку она держала танцкласс и могла из любой неуклюжей коровы вылепить нечто, более или менее грациозное. Она была нарасхват в богатых домах, на её уроки записывались на месяц вперёд, и это приносило ей приличный доход, но дамам, во всём мире считающим добродетельными одних себя, свойственно подозревать худшее.
«Может и хорошо, что новенькая знает своё место», – подумала миссис Рэкхем. Конечно, с такой наружностью она едва ли добьётся расположения учениц гимназии Сент-Элизабет и их взыскательных матерей, причём к последним приноровиться особенно трудно, коль скоро они сами не знают, чего хотят. По крайней мере, в отличие от мадемуазель Жувенэ, она никого не будет задевать своим внешним видом, и в целом у мисс Хадсон ничуть не меньше шансов обеспечить себя, чем у других неимущих девиц, вставших в столь
Ну что ж, ваш выход, мисс Хадсон. Настало время показать, чему вы научились в скитаниях по приютам и домам дальних родственников.
– Фу, какая страшная, вылитая гиена, – шепнула Кимберли своей подруге Имоджин, и та угодливо закивала.
Имоджин всегда и во всём соглашалась с Кимберли. Да и могло ли быть иначе, если та делилась с ней лакомствами и отдавала ей надоевшие вещи и игрушки. Одна из десяти детей стряпчего-неудачника, Имоджин нередко приходила в гимназию в заляпанном переднике и штопаных чулках, зиму и лето хлюпала носом, училась на одни двойки, и Кимберли её презирала, а та ей отчаянно завидовала, и они крепко дружили.
Кимберли давно заметила, что у каждого человека есть животное, на которое он похож. Самой себе она виделась прелестной птичкой колибри, лёгкой и беззаботной. Будучи в собственных глазах шедевром Создателя, она щедро навешивала направо и налево ярлыки и прозвища и безжалостно высмеивала чужие недостатки. Любую другую девочку за подобные выходки одноклассницы давно бы излупили, с Кимберли же предпочитали не связываться, зная взрывной, непредсказуемый нрав её маменьки.
Хотя новая учительница не отличалась красотой, в общем-то, рук и ног ей доставало, но Кимберли и у неё нашла изъян. Её боковые зубы немного выпирали. Так бывает, если коренные режутся раньше, чем выпали молочные, и суетной поспешностью подводят своих обладателей, а в особенности – обладательниц. Не то чтобы это было сильно заметно, но придавало улыбке мисс Хадсон некий зловещий шарм. Впрочем, улыбалась она редко, и даже тогда её взгляд оставался горьким, как хина.
– Хоть бы приоделась сначала, – неодобрительно произнесла мадемуазель Жувенэ, – а то ходит, как пугало, аж перед ученицами неудобно, а маменьки и хуже того, принимают её за служанку. Она зачем сюда пришла? Чтобы позорить нашу школу?
Действительно, в гимназии Сент-Элизабет коридорные девушки выглядели ухоженней и респектабельней. С платьем мисс Хадсон могли соперничать только её тупоносые башмаки, в адрес которых прозвучало немало колкостей, причём наставницы и ученицы наперегонки изощрялись в остроумии. Когда же кто-то из девочек, набравшись нахальства, передал мисс Хадсон одну из едких шуточек, та не расплакалась, как ожидалось, а спокойно сказала, что любит пешие прогулки, а для них нужна удобная и по возможности крепкая обувь.
Что касается насмешек, то она сама могла дать фору кому угодно. По крайней мере, лень впервые не встретила в гимназии Сент-Элизабет снисходительного отношения, а стоимость присылаемого за ученицей экипажа почему-то совсем не влияла у мисс Хадсон на оценки. Ей нравились живые осмысленные ответы, а не попугайский пересказ прочитанного, и девочки, которым был присущ пытливый ум и любознательность, оценили новую учительницу по заслугам.
Мнения класса разделились: одни обижались на неё за резкость, другие восхищались твёрдостью характера. Многие поддались её мрачноватому обаянию, и всё чаще диссонансом ноющему хору раздавались восторженные возгласы, как остроумна мисс Хадсон, как справедлива, а некоторые даже уверяли, что добра и гиеной только прикидывается. А вот наставниц она изначально настроила против себя, не пожелав делить с ними кров. На втором этаже школы жили девочки-пансионерки, там же располагались комнаты учительниц, и директриса посоветовала мисс Хадсон перебраться туда, но оказалось, что она уже сняла себе отдельную квартиру.