Солнечный мальчик
Шрифт:
Прайс молчал. Ему хотелось ласково погладить ее по руке, и он захотел этого еще крепче, вспомнив, что оба они спеленаты, как младенцы. То была самая ужасная пытка для живых мышц — неподвижность, подобно тому, как молчание — самая ужасная пытка для языка.
Дверь распахнулась, и полиса вошли снова. Их лица были красны: они либо делали какую-то физическую работу, либо уже нажрались.
— Вот он всё начал, — указывал на прайса крепенький полис, переменив свой обычный тон. Палец его дрожал. — Я тебе покажу птицу! Я вам покажу, какие
— Мария! — прочел полис. — Грета! — прочитал он на пачке Мальборо. — На аллеях… А почерк-то один. Так-то!
Прайс удивленно глянул на грету. Она закусила губу и отвернулась.
— Люблю! — сказал полис. — А любить-то вам нельзя…
— А где у них эти аллеи? — поинтересовался его коллега.
— Да в холле на первом этаже, у приемного покоя… Ух, зла моего на вас не хватает! Действительно, давно бы следовало их усыплять, как в ветлечебнице. Это и был бы высший гуманизм, коллега… Ну чего вам еще надо?! — вдруг закричал он срывающимся голосом. — Вы имеете почти то же, что и мы. Вы ничем не лучше нас! Вы так же, как мы, одинаково сыты, счастливы и свободны. Свободны, как никто, если разобраться. Ведь сказано: свобода есть осознанная необходимость.
— Эти два слова, — сказал прайс, поморщившись, будто ему наступили на мозоль, — только тогда имеют смысл, когда говорят, что свобода — это и есть необходимость.
— Замолчи, — одернула грета. — Не обращай на него внимания.
Ее слова вызвали вспышку ярости, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в дверь не ворвался новый полис без халата.
В руках он держал собственный галстук, перепачканный чем-то коричневым. Остро запахло дерьмом.
— В милицию! — закричал он с порога. — Немедленно! — и что-то взахлеб зашептал, покосившись на наших. Крепенький схватил телефонную трубку.
— Что за черт! — он забарабанил пальцами по рычагу. Все трое переглянулись и опрометью выскочили в коридор, даже забыв запереть дверь. Где-то за переборками в глубине здания послышался слабый крик, переходящий в хохот.
— Грета, — слабо позвал прайс.
Она отвернула лицо. Прайс видел розовую родинку на ушной раковине и седую прядь волос на виске.
— Грета, это — ты?
— Да! Да! Да! — она резко обернулась, посмотрев почти со злобой. — Когда — то я была МАРIЕЙ… Самое ужасное, что и после Него я не потеряла способность любить.
Прайс взглянул в ее возбужденно блестящие глаза и вдруг в них, словно на самом дне своей памяти, увидел море, темную листву лаврового дерева и женщину, идущую навстречу по самому краю солнечного луча.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвался фул. Рубашка на нем была изодрана, и полосы материи
— Победа! — загремел он, сглатывая кровь, сочащуюся из губ.
— Свобода! — закричал ай позади него. — Я снова инопланетянин!
— Скорее! — крикнул прайс, притоптывая от нетерпения.
— Мы их всех перебили, — торопливо рассказывал ай, борясь с узлами (прайс нетерпеливо извивался, чувствуя, как мускулы освобождаются от плена, фул развязывал грету). — Мы заперли их в наших палатах!
— Леннон перегрыз телефонный кабель, — перебил фул, впиваясь ногтями в узел. — Они метались, как крысы.
(Прайс яростно двигал плечами, освобождаясь, вывинчиваясь из дурацкого балахона. Вот уже свободны руки, и можно растопырить пальцы, чувствуя их цепкость и силу, вот уже свободна грета — сбросила проклятый балахон и, ни секунды не медля, раздевается дальше, так разрывая собственную одежду, что с нее брызжут искры, вот уже…)
Они бросились друг к другу, не замечая ничего вокруг.
Фул и ай покачали головами и вышли, погасив свет.
Гаррик нежно взял МАРIЮ за паэи и опрокинул навзничь, так, что ее паоа коснулись влажного пола; он протянул свои паышки сквозь ее нагие паы, дрожащей от радости рукой ввел своего поэта в пауду, и веселая многоногая ГАРРИКОМАРIЯ, распластавшись на полу, насладилась пизнью.
Они стояли на крыше здания. Прямо под ними распахивалась глубокая долина ночи. Верхний купол был переполнен разноцветными звездами, нижний зиял бесконечной пустотой. Космос начинался прямо у губ, которые возбужденно шептали:
— Наше… наше…
— Наше! — говорила грета. — Теперь весь этот дом — наш.
— Наш! — повторял прайс. — Теперь весь этот мир — наш.
Он протянул руку и сорвал альфу Кассиопеи. Звезда обожгла его пальцы, словно кусочек углекислого льда.
— Положи на место, — попросила грета, и он покорно (теперь ему нравилось слушаться ее, как никогда ни одну женщину в мире) прилепил альфу на грудь богини, посмотрел и чуть-чуть поправил, чтобы не нарушать гармонию далекой звездной буквы.
Под ногами, в глубине здания переливались звуки триумфального веселья, смешиваясь с таинственной музыкой сфер, льющейся из бездны небес. Грета сжимала руку прайса, и он не думал о том, что сейчас где-то внизу, в темноте, шагают, шаркают по сухому асфальту, молча про себя напевают что-то уныло-веселое, толкают перед собой роликовые кровати, придерживая полы халатов, как бы стыдясь…
Звездное небо сияло всеми цветами радуги, и где-то в разрывах голубого и алого, среди ослепительно золотых спиралей пробивались ростки неведомого восьмого цвета, который не каждому дано увидеть, но тот, в чьих зрачках он блеснул хотя бы однажды, никогда уже не забудет этого свободного полета, этого ветра, легко проходящего сквозь плоть, полного отрешения от всего, что есть, которое сравнимо только с бессмертием… Здравствуй!